Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Таким открытиям-догадкам, таким «вымыслам» предшествует глубокое изучение предмета и его проницательное обдумывание. С неба они не падают и на земле не валяются. Проникновение в предмет, труд, изучение, вдохновение и бессонница. Не всякий может стать Пушкиным или хотя бы Тыняновым, но каждый художник, работающий в исторических жанрах, может и должен руководствоваться их опытом. Большие и принципиальные удачи могут встретиться только на этом пути. Конечно, полезны — и пусть их будет больше — и добросовестные популярные, беллетризованные книги. Они помогают приохотить к историческому чтению большие массы читателей, и не следует их высокомерно третировать. Но надо сказать прямо, дипломатическая критическая обезличка тут вредна, — романы Тынянова и «Петр Первый» Алексея Толстого так же далеко отстоят от них, как «Война и мир» от «Сожженной Москвы» Данилевского, «Капитанская дочка» от «Пугачевцев» графа Салиаса и «Боги жаждут» А. Франса от «Шевалье де Мэзон Руж» Александра Дюма.

В чем же коренное отличие этих шедевров исторического жанра от других сочинений второго и даже первого «сорта»? Да как раз в этой высокой проблемности, делающей их непреходящими и высоко современными, возвышающимися над самыми красочными и пестрыми историческими иллюстрациями. Пушкину было важно, «совместны» ли «гений и злодейство», а не детективная, так сказать, сторона совершенного преступления или яркие подробности исторической стилизации. Как это просто! Сальери всыпал яд в стакан с вином. Моцарт выпил. Никаких ухищрений! Это могло быть написано так лапидарно потому, что бесконечно сложна психология и философия этого поступка, его мотивировки, зревшие в завистнике всю жизнь. Осложняющий и возвышающий низменный поступок момент — огромная, искренняя любовь к искусству. Пушкинский Сальери действует, как исторический Сальери, но он, несомненно, выше и значительнее его, потому что, как это ни кощунственно, в нем тоже частичка гения, но не моцартианского, а пушкинского, как и в Хлестакове — гоголевского. А там, где нет высоты проблемы, где нет психологии и философии, где нет поражающих сближений с чем-то далеко отстоящим в разряде времени, там, естественно, приходится отыгрываться на перипетиях происшествий и красках жанровой исторической живописи. И это уже не «Смерть Вазир-Мухтара», про героя которого Горький написал в письме Тынянову: «Должно быть, он таков и был. А если и не был — теперь будет», — а «Три цвета времени» — впрочем, далеко не худший роман этого типа.

Есть еще романы-маскарады. Умный и ловкий, обычно скептически настроенный по отношению к истории писатель переодевает невыразительную и запутанную современность в костюмы Рима эпохи цезарей или французской революции. Делается это с разными целями, но чаще всего, чтобы свободнее отозваться на текущую злобу дня. Он выделяет прямыми или контрастными историческими ассоциациями то, что его волнует, и с помощью авторских подмигиваний и покашливаний ведет нас по лабиринту своей темы. Если это сделано остроумно и талантливо, то такие произведения всегда имеют некоторый успех, хотя обычно недолгий и легко забываемый… К сожалению, на поверку оказывается, что в них нет ни истории, ни современности. У нас эта традиция простовато и неуклюже выразилась в серии романов и пьес из эпохи Ивана Грозного, написанных с вполне очевидными целями. Но этот особый жанр, могущий стать изящным или забавным, когда он кокетливо-философичен и скептически двусмыслен, пускай и без особой глубины, будучи замешен на ложном пафосе и слащавой риторике, кажется слишком уж наивным и заставляет вспоминать не столько Шиллера и Вольтера, сколько традиции Полевого и Кукольника. Но это боковой путь исторического жанра, и вряд ли он получит большое развитие в нашей литературе.

И снова о вымысле. Обычно задается вопрос, насколько он допустим в историческом романе или пьесе. Но неверна сама постановка проблемы: он не допустим — он необходим. Правда, не за всяким вымыслом стоит открытие такого масштаба и такой гениальной проницательности, как злодейство Сальери или «утаенная» любовь Пушкина (на этот раз уже героя исторического, биографического романа). Но ведь кроме таких открытий могут быть открытия правды чувств, борьбы умов, испытаний характера, и они ничем принципиально не отличаются от современной большой прозы, как не отличается по сложности и своеобразию душевный мир Пьера Безухова от героя «Крейцеровой сонаты» или «Смерти Ивана Ильича». Существует некое условное допущение, что у героев исторических романов их внутренняя жизнь обеднена и приблизительна, словно пудреный парик и треуголка или доломан и сабля являются иероглифами, заменяющими ум, сердце, волю. Таких романов и по сей час выходит множество, и отличие их от салиасовских только в том, что их герои не искатели приключений или сентиментальные любовники, а как бы ожившие памятники, сменившие бронзовую одежду на шелк, сукно и бархат, — фигуры отечественных или иноземных просветителей и разных передовых людей. Не всякий вымысел — историческое открытие, но всякий вымысел должен быть открытием явлений ума и сердца, — без этого он только узор, более или менее прихотливый и занятный. Неудивительно, что умные и требовательные читатели, неспособные насытиться этим довольно-таки однообразным варевом, уже давно решительно предпочитают подобным сочинениям документальные жанры, монтажи, исторические репортажи или мемуары. «Над вымыслом слезами обольюсь». Какие уж тут слезы? От страниц таких романов пахнет клеем, слышится шуршание бумаги и звяканье ножниц.

К сожалению, дурное сочинительство постепенно проникает и в историко-документальные книги того типа, который один критик находчиво назвал «занимательным литературоведением». Там смелый, но малооправданный вымысел, принимающий обличье научной гипотезы, кажется настолько же неуместным, насколько он на месте в романе или пьесе. Критика хорошо встретила книгу Э. Герштейн «Судьба Лермонтова»: в ней есть свежий материал, точные находки. Но я совершенно не согласен с рецензентом «Нового мира» В. Ждановым, с похвалой отозвавшимся о главе «Тайный враг». Обвинение, выдвинутое автором против приятеля Лермонтова князя Васильчикова, все построено на так называемой системе «косвенных улик». Этот метод, наделавший много вреда в житейском судопроизводстве, грозит и историческому исследованию. Я прочитал эту главу дважды — до и после рецензии; и в первом и во втором случае она меня ни в чем не убедила. Подобным методом можно доказать все что угодно. Может быть, князь Васильчиков был еще хуже, чем это предполагает Э. Герштейн, но это в книге не показано. Вольные и достаточно зыбкие предположения — не доказательства. В романе эта версия, будучи восполнена психологическим анализом или пластическим рисунком, может стать убедительной; здесь она досадно повисает в воздухе. Мне кажется, автор чересчур увлекся и темой возможных взаимоотношений Лермонтова и кружка императрицы, — тут тоже чувствуется попытка неоправданно превратить документы в роман.