Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

В некотором смысле они добились своего. К концу десятилетия слава Фонтейн и Нуреева значительно потускнела; очень выросли Сибли, Парк и Березова, а Доуэлл и Дэвид Уолл могли похвастать собственным английским стилем, молодостью и шиком. Несмотря на это, ни одна пара «Королевского балета» никогда не поднималась на такие вершины, как Марго и Рудольф. Составляющие их беспримерного успеха пытался проанализировать Клайв Барнс в своем репортаже об их «Лебедином» в Нью-Йорке: «Бывают времена, когда даже самые преданные поклонники балета гадают, что способен передать балет без поэтически смутной, но всегда богатой поэтическими образами словесной материи. Но потом вы смотрите балет Баланчина или Аштона, представление Фонтейн и Нуреева, и понимаете, насколько явно красноречиво молчание».

В своей книге «Фонтейн: рождение легенды» Мани приводит обзор Барнса целиком, считая, что он иллюстрирует «в точности, почему руководители «Королевского балета» испугались, оказавшись во власти сил, которые они просто не могли контролировать».

Спутником Рудольфа в Нью-Йорке был Роберт Хатчинсон, молодой архитектор, которого арестовывали с ним и Марго летом 1967 г. Они жили в доме Моники ван Вурен на Шестьдесят шестой улице. Сама Моника, которая тогда уехала в Европу, пригласила Рудольфа жить в ее квартире всякий раз, как он приезжает в Нью-Йорк. Украшенная в голливудском стиле 1950-х гг. золотыми люстрами, белым ковром, тигровыми шкурами и зеркалом над кроватью, квартира была естественной средой обитания для «необузданной» Моники, но едва ли Рудольф добровольно выбрал для себя такую обстановку. Белый рояль оказался пустым внутри – «просто раковина, нечто вроде коктейльного столика», – а окно спальни выходило на советское консульство. Днем и ночью были видны вооруженные солдаты на крыше, и, хотя Рудольф не раздергивал шторы, он всегда помнил об их присутствии. «Когда мы выходили, он говорил: «Не смотри вверх! Им нужен я. Они хотят меня наказать». Он никогда не переставал бояться, что его схватят, запихнут в вертолет и увезут в Москву».

За два года Рудольф и Роберт встречались несколько раз. Иногда Рудольф специально летел через Сан-Франциско, чтобы повидаться с ним. «Он прилетал, я встречал его в аэропорту и вез домой, чтобы мы могли провести ночь вместе». Роберт, который с улыбкой называет себя «одним из величайших гомосексуальных жеребцов страны» и подробно объясняет, почему он присвоил себе такое звание, оказался тем еще спутником. Успехи в области «скульптурной» архитектуры и дизайна интерьеров необычайно повышали его самооценку: «Рудольф не мог пользоваться мной, потому что я ощущал себя не менее значимым, чем он. Ему не приходилось за меня платить; а если я был с ним и он плохо себя вел, я мог гордо уйти – он это и презирал, и любил. Если он злился, я не обращал на него внимания и уезжал, бросая его на улице. Мы не виделись пару дней, а потом он вдруг объявлялся, и все начиналось сначала. По-моему, он радовался, что нашел сексуальный контакт с приличным человеком. Когда мы ходили послушать Мариэтту Три или кого-нибудь в этом роде, он знал, что я умею разговаривать с людьми, потому что я не какой-нибудь мальчишка, которого он подбирал на улице и вскоре выбрасывал».

Помимо того что Роберт непринужденно чувствовал себя в великосветских гостиных, он также оказывался незаменимым входным билетом в то, что он называет «темной стороной жизни». После репортажа в журнале «Лайф» за 1964 г. о расцвете андеграунда в Сан-Франциско город стал меккой для гомосексуалов со всех концов Соединенных Штатов. Такие бары и кофейни, как «Охотники за головами», «Последний приют» и «Рандеву», пользовались такой же известностью, как городские бани, – уже не старые турецкие заведения, которые обслуживали «голубых со всей страны», а современные, процветающие учреждения, принадлежащие геям. Поощряя Рудольфа бродить там независимо, Роберт понял, что для него был необходим анонимный секс в тускло освещенных кабинках, где воняло потом и мочой, – «пустой миг безответственности и бегства от всяческого давления». Он никогда не порицал распутство Рудольфа – «потому что и сам был таким же», – хотя он признает, что какое-то время был очарован им и с радостью потакал Рудольфу, например, массировал ему стопы по ночам – «его большие пальцы с «шишками». Тем не менее, по словам Роберта, он прекрасно понимал, что их отношения не могут быть долгими: «Он всегда сегодня здесь, завтра там. И хотя меня подмывало поехать с ним, – а он вроде как дал понять, что я могу поехать с ним, – это означало бы, что мне придется ему помогать: подходить к телефону, носить вещи, следить, чтобы позаботились о других… Я такого уже попробовал и подумал: нет, для такого я не гожусь».

Из-за отсутствия постоянного, на все согласного «любовника-бродяги» Рудольф искал себе кого-то нового в каждом «порту приписки»: «Есть ли кто-нибудь интересный в Атланте?» – спрашивал Рудольф у Моники. «Я выясню у Хирама», – отвечала она. Сын судьи Верховного суда, Расти Андеркоффер тогда был завсегдатаем Пьемонт-парка в Атланте, где встречались геи, а его «соучастником» был некий Эд Барнум, удачливый застройщик, который уверял, будто потерял руку на Корейской войне, но на самом деле родился с инвалидностью. Хирам помнил, что весной прошлого года, когда Эд навестил его в Нью-Йорке, он привез с собой друга из Атланты, 21-летнего студента. «Как они выглядят?» – поинтересовалась Моника. «Один симпатичный, второй не очень».

Уоллес Поттс был на самом деле настоящим красавцем. Не женоподобным, как Хирам, а мужественно красивым, мускулистым, с длинными блестящими волосами и чарующим южным выговором. Только что окончивший физический факультет Технического университета Джорджии, он гораздо больше интересовался театром и кино, чем тем, что он изучал в колледже; больше интересовался тем, что происходило в нью-йоркской Ист-Виллидж, и движением хиппи на Западе, чем делами студенческого братства. «Постепенно, открывая для себя движение хиппи, я открывал и много нового в себе самом. Так, в числе прочего я понял, что я гей или наполовину гей, как говаривал один мой друг. Потому что у меня были отношения и с девушками».

Перейдя от «наркотического периода» к этапу физического здоровья, Уоллес как-то вечером возвращался из тренажерного зала. У закусочной на Персиковой улице к нему подъехал Эд Барнум в своем «линкольне» с откидным верхом и предложил ему прокатиться. Не зная, что «Сансет-бульвар Атланты» считался главным местом съема геев, Уоллес тем не менее признает, что к тому времени он уже разбирался, что к чему. Их встреча переросла в роман, и вскоре они уже поселились вместе (хотя, когда Эд стал слишком назойливым, Уоллес переехал в одну из его квартир). «Я никогда не был влюблен в Эда, но он меня чем-то притягивал. Меня влекло ко всем, кто был способен на подлинную страсть».