Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

У них также имелась запись той ночи, которую он и его последняя подружка провели вместе в гостинице «Европейская».

Сразу после побега Тамара, как и Пушкин, написала Рудольфу письмо. Незапечатанный конверт она оставила у Александра Ивановича, а тот передал свое письмо и письмо Тамары сотруднику КГБ, приехавшему за ними в училище на следующий день. Не зная, что сказать, Тамара переписала несколько строк из Некрасова, в чьем творчестве за сатирическим фасадом часто прослеживается настоящая глубина чувства:

Более взвешенный и профессиональный отзыв появился в Dance and Dancers, где отдали дань и потрясающим качествам всех четырех исполнителей, но камня на камне не оставили от самой хореографии программы.

Хильду Хукем, властную мать актрисы, прозвали Черной Королевой (ЧК). Это прозвище в балетных кругах ассоциируется с наводящей страх героиней балета де Валуа «Шахматы»; правда, кое-кто считал, что прозвище больше связано с деятельностью Хильды на черном рынке во время войны. «Если вам нужен был фунт масла или штука шелка, вы шли к ЧК – королеве черного рынка». Хотя она совсем не была похожа на тех по-матерински добрых женщин, к которым влекло Рудольфа, он восхищался жесткостью Черной Королевы и тому, что она посвятила жизнь карьере дочери. Кроме того, она была необычно храброй для женщины своего возраста: «Ее невозможно было ничем удивить; она просто закатывала черные глаза». По словам Теренса Бентона, как только она научилась готовить мясо по вкусу Рудольфа, он регулярно заходил на обед в ее квартиру-студию в мансарде в нескольких шагах от здания труппы на Талгарт-Роуд.

Вопреки тому, что можно подумать, здесь не высмеивается английский танцовщик Джон Гилпин (которому в то время было всего семь лет). Так иронизирует герой, Ричард Гилпин, который пытается развеселить нравящуюся ему девушку. Rez-de-chaussé («нижний этаж») в данном случае – каламбур с термином «скользящий шаг» (chassé).

Данилова вспоминает, как Баланчин это подтвердил. «Меня всегда спрашивают: «Почему вы не приглашаете таких больших звезд, как Нуреев?» Мистер Б. ответил: «Хорошо. Допустим, я его приглашу. Он станцует один балет. Все придут посмотреть на него. Потом он уйдет, и люди скажут: «Он ушел. Без него балет – ничто». А так быть не должно. Все было бы по-другому, если бы он захотел стать участником и разучивал все роли, как другие» (цит. в интервью Дэвида Дэниела для Nureyev Observed).

Но замечание, на которое ссылается Рудольф, появилось почти через три года после его нью-йоркского дебюта. В лондонской The Sunday Times от 27 декабря 1964 г. ему приписываются следующие слова: «Во всяком случае, я знаю, что Баланчин – который, в конце концов, остается величайшим современным хореографом, – никогда не создаст балета для мужчины. Его никогда не интересовали танцовщики-мужчины – он склонен принижать и даже выхолащивать их».

Родившийся на год раньше Рудольфа, Мануэль Бенитес Перес, по прозвищу Эль Кордобес, также оставил бедную жизнь в провинции и уехал на север, в большой город, «как будто его тянули на веревке». В 1957 г., ведомый тем же фанатичным порывом, он предвосхитил так называемый прыжок Рудольфа к славе, запрыгнув на арену в Лас-Вентасе, после чего его имя появилось на первых полосах газет.

Баланчин возразил бы, что «душевность» часто путают с «духовностью». «Музыка Чайковского не душевна, она духовна» (Соломон Волков. Страсти по Чайковскому).

По предложению Сони Аровой Эрик по возвращении потребовал вскрытия тела матери. «Это… наконец его успокоило» (расшифровка интервью Джону Грюэну для его книги «Эрик Брун»).

Рассказ в голливудском стиле, который Рудольф поведал Киту Мани о попытке похищения в каирском аэропорту, скорее всего, был фантазией, которая пришла в голову Рудольфу, чем воспоминанием о том, что произошло на самом деле. В рассказе, «который каким-то образом так и не достиг ушей журналистов» – что непременно потребовало бы сговора с властями египетского аэропорта, – участвовала пара агентов КГБ, которые обыскивали самолет в поисках танцовщика, в то время как другие пассажиры ждали в транзитном отсеке. После того как Рудольф спрятался в одном из туалетов, «двух головорезов» спровадила сообразительная стюардесса, оставшаяся на борту. Мани уверяет, что тогда в правдивости Нуреева его убедила именно живость «воспроизведения себя» Рудольфом (Кит Мани. Фонтейн и Нуреев).

Настолько реальной и «пророщенной» была атмосфера, которую Бернар создала в сцене смерти, что, когда старый семейный врач критика Джеймса Эгейта увидел спектакль на Манчестерском ипподроме, он все сокрушался, насколько преступно и безумно позволять больной туберкулезом принимать гостей. «Все, к чему она прикасается, заражено», – повторял он. (Герда Тара-ноу. Сара Бернар).

Это не отражено в трактовке Сильви Гийем, несмотря на то, что она настолько отождествляла себя с Маргаритой, что плакала настоящими слезами.

Рудольфа ужасала уклончивая утонченность камеры режиссера Пьера Журдена. Он признался Элизабет Кей: «Как же мне все не нравилось… Объектив, замазанный вазелином, – о боже! Ну, я ему устроил веселую жизнь».

Аштон читал Иоанна Креста, чья доктрина тишины послужила главным источником мотива стазиса в балете. «Душа ждет во внутреннем мире, тишине и покое».

Однако Рудольф назначил себя туда сам. В том же году на гастролях, куда он отправился в обществе Марго и небольшой группой других танцовщиков, он попытался участвовать еще в одном представлении (о котором Аштон, несомненно, слышал, так как Александр Грант, его ближайший друг и конфидент, также участвовал в представлении). «Оно едва не убило Рудольфа, – вспоминает третий солист, Рональд Хайнд. – Он почти сразу же ушел, и его заменил Ройес Фернандес [из «Американского театра балета»]».

Грете Гарбо повезло больше. Хотя она не была балетоманкой, ей хотелось увидеть новую постановку «Камиллы». После знакомства они с Рудольфом сразу же подружились, признав друг в друге то, что Сесил Битон называл «той же неприрученностью гения, невозможностью вписаться в рамки» (Диана Солуэй. Nureyev: His Life).

«Мое восхищение им возникло и развивалось лишь постепенно, – как он признался бывшему соученику по училищу Эгону Бишоффу. – «Правда, [тогда] тот человек меня ошеломил; я постарался посмотреть все фильмы, в которых он снимался».