Улукбек Чиналиев - От кетменя до мундира посла. Страницы жизни семьи, республики, страны

О камерах следственного изолятора НКВД отец вспоминать не любил, однако и забыть об этом не мог. Для того чтобы добиться нужных показаний, применялись жестокие пытки. Сильно били по голени ног, поэтому кожи на ногах не было, но глянец остался на всю жизнь. Бывало в детстве, мы спрашивали: «Ата, почему у тебя такие ноги?» Он пояснял, что его волки покусали. Нам было интересно, как это могло произойти, но по некоторым признакам мы догадывались, что ему это досадно вспоминать. И расспросы прекращались.

Много позже, будучи взрослыми, мы узнали отдельные подробности того жизненного периода отца. Особой изощренностью отличалась пытка в карцере: отца ставили под капающую на голову воду и не давали спать. Как правило, после трех суток экзекуции подследственные подписывали любые документы.

Но все знали, что приговор, как правило, – это высшая мера наказания. Отец выдержал неделю и не подписал признательных показаний во вредительстве.

Будучи грамотным и хорошо владеющим русским языком, он написал жалобу на применение пыток, грубых нарушений закона в отношении его и других подследственных, в адрес Н. М. Шверника, председателя ВЦСПС, для передачи ее в руки Сталина. Жалоба, возможно, дошла до адресата, и по распоряжению центра была создана комиссия. Итогом работы ее стало освобождение нескольких десятков человек. Много лет спустя, работая послом, я приехал в Джалал-Абад и встретился с первым заместителем губернатора области. Не урегулированные пограничные вопросы, торгово-экономические, бытовые проблемы обсуждались с администрацией региона.

После напряженной работы приятно было посидеть за пиалой кок-чая, располагавшего к воспоминаниям. У кыргызов принято расспрашивать, где родился собеседник, кто его родители, какого он рода. Это не является нарушением личного пространства и вписывается в норму. Мой собеседник, с горечью, поведал о том, что наши родители вместе находились под следствием, перенеся все тяготы, выпавшие на их долю. Он, встретив меня, просил передать признательность моему отцу, продлившему годы жизни его отца, своим поступком.

Освободившись из-под следствия, ему пришлось перебраться подальше от областного центра, в Джанги-Джольский район. Впрочем, и там клеймо бай-манапского отпрыска не исчезло.

Не всегда и не везде удавалось найти подходящую работу. Отец по-своему реагировал на абсурдность происходящего, осознавая вседозволенность власти, полную непредсказуемость собственной судьбы и невозможность повлиять на нее. О том невеселом периоде жизни родителей выросшие сыновья много позже узнали из скупых рассказов матери.

Этот семейный снимок датирован 1948 годом. Разместились мы во дворе дома под густой кроной дерева, темный кустарник и деревья раскинулись во всю ширину и глубину фотоснимка, что там дальше, уже не установить. Слева мама, перед ней сидит Автандил, я на руках отца чем-то недоволен, моя правая приподнятая ножка выражает крайнее нетерпение, сейчас она топнет, Тариэл прислонился к бабе Шуре. На детях одинаковые белые рубашки, накрест перехваченные, поясками поддерживающие темные штанишки, ноги босые. Отец в светлой рубашке, брюки заправлены в изношенные хромовые сапоги, он был человеком прилежным и трудолюбивым, как пчела, заботящаяся о благе своего улья. Любимое его обращение на протяжении всей жизни к детям было «айналайын» Олжас Сулейменов в своем стихотворении об этом слове сказал так:

Мама и бабушка разодеты в свои лучшие «городские» платья. Родители молодые, их лики светлые, открытые, у мамы благородный овал лица, даже дефект фотографии не умаляет тонкие ее черты, по которым легко распознать девушку из хорошей семьи, выражение лица спокойное, она сама не знала, как украшали ее пышные волосы, скромно заплетенные в косы. Вглядываюсь в сюжет семейного отдыха, пытаюсь увидеть или вспомнить сказанные фразы о том промежутке времени. Фантазию мою, от природы умеренную, сдерживает мысль о жизненной достоверности. Перечеркиваю ранее написанное предложение и тем не менее возвращаюсь и начинаю сызнова рассматривать и домысливать ткань повествования. В ту пору мы проживали в поселке городского типа Нефтепром, впоследствии переименованного в село Кара-Дарья, вскоре мы переселились в областной центр Джалал-Абад.

К 1950 году в семье было уже четверо детей, и отец решает обосноваться в Джалал-Абаде. Разумеется, своего жилья у большой семьи не было. Пришлось снимать квартиру. Нужно ли говорить, что желающих пустить семью с четырьмя маленькими детьми было не так уж и много. Немало пришлось намаяться, пока нашли родители более-менее сносную крышу над головой. Скитаться всю жизнь по углам – не дело, справедливо рассудил глава семьи, надо строить собственный дом. Летом 1950 года семья получает земельный участок размером 5 соток на северной окраине Джалал-Абада. Соседями по земельному наделу оказались довольно заслуженные и очень интересные люди. С одной стороны, Герой Советского Союза летчик-штурман Евдоким Мазков, с другой выпускник Львовской художественной академии художник и скульптор Василий Владимиров. С третьей – главный архитектор города Щербинин. Со всеми отец быстро подружился. Кстати, Щербинин помог разработать подходящий проект дома для большой семьи, сделал нивелирную привязку будущего строения к участку с учетом геологических условий местности. Между нашими соседями не существовало заборов, окна комнаты художника, человека с достатком, смотрели в огородик и фруктовый сад, дома была большая библиотека. Среди его книг было много интересных. Тополя, клен, хвойные деревья придавали уют дому и улице, на которой он стоял. Беленные известью дома без украшений вытянулись вдоль главной улицы. Отсыпанная мелким гравием, за поворотом она пересекала железнодорожную магистраль ведущую к станции Кок-Янгак. К зиме готовились основательно, утепляли двери, окна, обновляли отдельный склад для угля и дров, солили овощи, фрукты хранили до весны. В каждом доме – чердак, а во дворе – погреб. Упоминание о погребе и чердаке вызывает щемящую тоску в сердце каждого, кто родился в тех местах, где в домах были кладовка, сундук, настенные часы, темный погреб, полутемный чердак. С чердаком у меня связано воспоминание о том, как младший брат Сергей приобщался к табаку. Отец где-то купил несколько пачек папирос «Гвардейские», с давно истекшим сроком употребления: в ту пору с прилавков исчезли товары повседневного спроса. Первоклассник обнаружил табачные припасы, взобрался на чердак, где хранилась солома, другие легко воспламеняющиеся предметы. Я находился дома за изучением наук, слышу топот детских ножек по потолку, поднимаюсь по лестнице на крышу, а там малыш прикуривает длинную папиросу. Мы тогда условились не расстраивать маму и договорились, что не будем курить и не допустим пожара в доме. Олег приучался курить в возрасте четырех лет, соорудил самокрутку из газеты и поджег ее, она воспламенилась и обожгла ему щеки, огонь погасил едва ли не я, но щеки поджарились. Расскажу и о своей проказе: рогатка была непременным атрибутом настоящего пацана, и стреляли мы во все, что движется и летает. Как-то, проходя по улице, заметил бегущую курицу, и моя праща сразила ее наповал.