Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

В сентябре 1911 года возвратился в Тифлис Воронцов-Дашков, а с ним и Петерсон [670]. При встрече со мной граф был до крайности сух.

Открылся в казенном театре оперный сезон. По обычаю, оперный антрепренер, в данном случае он же и капельмейстер оперного оркестра, сделал редакторам главных газет визиты, чтобы наладить с ними добрые отношения. По примеру других театров, антрепренер дал мне редакторское место в первом ряду.

Сижу я как-то на своем месте. Занавес уже поднят. Входит Казаналипов и садится на пустое кресло рядом со мною. Увидел меня… В антракте совсем ушел из театра.

Я это приписал его трусости. Нахал за глаза, он избегал теперь личных встреч.

На следующий день я опять прошел в театр. Среди действия подходит капельдинер:

— Вас просит к телефону господин директор канцелярии наместника.

Встаю, иду. Думал, что произошло что-либо важное служебного характера.

— Я у телефона, Николай Леонидович!

Слышу истерический крик:

— На каком основании вы сидите в первом ряду? Если вы имеете в виду мое место, то я уступил его его превосходительству Николаю Васильевичу Никольскому!

Я опешил. Говорить трудно, потому что телефон — в дежурной комнате, где несколько капельдинеров жадно прислушиваются к этому неожиданному разговору.

— Да я вашего места и не занимаю! Сижу на своем редакторском месте.

— Редакторское место должно быть у вас в третьем, а не в первом ряду!

— Николай Леонидович, сейчас из театра, в той обстановке, в какой я говорю, я лишен возможности дать какие бы то ни было объяснения.

— Какие там еще могут быть объяснения… Наместник приказал вам, чтобы вы завтра же вернули свой билет первого ряда антрепренеру!

Я упорно замолчал, а Петерсон в этом духе кричал еще несколько минут.

Возвратился я на свое место до крайности возмущенный. Издание и редактирование газеты — мое частное дело, а не в какой мере не служебное. И оперная антреприза — тоже частное дело. Какое право имеет кто-либо, хотя бы и наместник, вмешиваться в частные взаимоотношения. Если на это дает право издание мною газеты, то я тотчас же от нее отказываюсь, и никто принудить меня не может.

Чаша переполнена!

Окончилось действие, быстро прошел антракт. Входит антрепренер-капельмейстер и, пока собирается оркестр, стоит на своем месте. Я стою возле него, по другую сторону барьера. Мы поздоровались.

Наклоняюсь к нему и говорю:

— Возвращаю вам свой редакторский билет!

Он удивленно повернулся.

— Почему же?

— Он мне больше не нужен.

Антрепренер встревоженно открывает глаза.

— Как же не нужен? Где же вы будете сидеть?

— Нигде! Я больше в театре бывать не буду.

— Но почему же? Что произошло?

— Да ничего… Просто я решил отказаться от издания «Кавказа».

Положил ему в руку билет, которого он не хотел принимать, и ушел из театра навсегда.

На другой день я не пошел на службу, чтобы успокоиться. Петерсон все добивался разговора по телефону, чувствуя, что переборщил. Он как-то стихийно делал и добро, и зло. С моим назначением против его воли он давно уже примирился и нередко даже, — быть может, ценя, что я никогда не интригую против него, — проявлял ко мне доброе отношение. На выходку в театре его, очевидно, взвинтили графиня Воронцова-Дашкова и Казаналипов. Теперь он по телефону хотел эту выходку смягчить и в этом духе говорил, когда ему, наконец, удалось вызвать меня на разговор, но, разумеется, простить ему я уже не мог никогда.

На другой день в канцелярии Петерсон мне говорит:

— Я должен сообщить вам неприятную вещь. Наместнику доложили, что вы из первого ряда демонстративно воскликнули: «Я больше не редактор „Кавказа“!!..» — И торжественно передали антрепренеру свой билет. Граф в этом усматривает демонстрацию против него, а поэтому поручил передать, что он находит невозможным при таких условиях оставаться вам на службе.

Моего разговора с антрепренером никто не слышал и не видел передачи билета. Очевидно, антрепренер поделился этим с Тамамшевым как директором театра, а последний с Казаналиповым обрисовали это графу как публичную демонстрацию против наместника.

Я ответил:

— Хорошо! Я уйду. Но только дело было совсем не так.

Петерсон был удивлен:

— Я об этом расскажу графу. Ведь это же совсем не то, что говорилось!

— Но издание газеты, Николай Леонидович, я при всех условиях прекращаю!

Конечно, мне все же приходилось уходить.

Началось мое положение опального. Я занялся ликвидацией своих газетных и типографских дел, а всякий, кому этого хотелось, давал мне теперь почувствовать свое копыто.

По городу весть о происшедшем быстро распространилась, и это вызвало разного рода разговоры. Одни радовались, как всегда радуются невзгоде ближнего, другие возмущались, хотя мало кто решался мне открыто высказать свое сочувствие. Откровеннее других высказывали свое изумление в военных кругах, где особенно недолюбливали Казаналипова, называя его зазнавшимся лакеем:

— Вице-директора канцелярии увольняют со службы за то, что он сидел в театре рядом с Казаналиповым!

Я попросил отпуск на два месяца, чтобы где-либо устроиться. Мне его дали. Но добрые знакомые и друзья настаивали на том, чтобы я не уезжал, не переговорив лично с Воронцовым-Дашковым и не объяснив ему своей точки зрения.

Это было правильно, я испросил прием.

В этот раз я особенно мог убедиться в том, какая дрянь часто накопляется во дворцах. Семь лет я бывал во дворце, как свой, и вся свита, состоявшая наполовину из чинов военно-народного управления, всегда очень любезничала со мной, и было из‐за чего: многие из них были мне обязаны помощью в их делах и нуждах. Теперь все это стадо шарахалось от меня, как от зачумленного. Они, правда, вежливо здоровались, но сейчас же старались отойти подальше. В большом «биллиардном» зале, где на этот раз сосредоточились ожидавшие приема, эти последние и свита скопились в одном конце, а я один — в противоположном конце зала.

Но вот единственный человек — не только подошел ко мне по-старому, но даже расцеловался, так как мы давно не встречались: Борис Степанович Романовский-Романько, батумский военный губернатор. Поступил ли он так в силу внутренней порядочности или только из благодарности за неоднократно оказанную мною ему помощь, — не знаю; но он оставался со мною все время, пока его не вызвали к графу.

Наконец подходит адъютант:

— Вас просят!

Воронцов-Дашков здоровается со мною сдержанно любезно.

— Ваше сиятельство, я не мог уехать с Кавказа, не побывав у вас. Слишком хорошо помню я, как вы оказывали мне и любезное свое внимание, и доверие. Поэтому, уезжая, я испытываю потребность принести вам за былое признательность. Это и есть единственный мотив, по которому я позволил себе побеспокоить вас испрошением приема!