Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

У меня коллизий с Залесским все же не бывало, — он был слишком умен, чтобы, зная свои слабые стороны, обострять отношения. Но он меня ненавидел из чувства зависти, которое в нем было господствующим. Он не мог, например, понять и не мог мне простить, почему и ташкентское высшее общество, и местные военные власти относятся ко мне не как к скромному военному чиновнику, титулярному советнику или чему-то подобному, а как к ученому, заслужившему с их стороны уважение. Например, сам «полуцарь», то есть генерал-губернатор, и сам бывает у нас, и семья его заезжает, а о нем, полковнике, они даже и не знают…

Поводом к зависти служил и построенный, под конец, для меня дом. Как позднейший по времени постройки, он имел и бóльшие удобства, чем дома старинной туркестанской постройки. Особенную же зависть вызывала ванна; она, впрочем, не давала покоя и другим на обсерватории… Из-за нее вышел анекдот:

В моем доме было устроено так, что в ванной комнате были установлены два водяных бака, отделенные переборкой. Один бак предназначался для астрофизической лаборатории, другой — для нужд дома. Казенный водовоз подъезжал каждый день и накачивал воду сначала в один бак, а затем в другой.

Во время управления Залесским обсерваторией я получаю формальное предписание:

— Водовозу мною запрещено подвозить воду для ваших частных нужд. Он будет качать воду только для лаборатории. А если вам нужна вода, заводите своего частного водовоза.

Ничего не возражая, я решил позабавиться. Воды нам не подвозят, а ванны мы принимаем по-прежнему. Откуда-то вода в дом проникает. Залесский знает об этом от нашей прислуги, которая тоже не понимает, откуда берется вода. Казенный водовоз клянется Залесскому Аллахом, что воды нам не накачивает, и это правда… Так продолжалось все время нашего пребывания в Ташкенте.

Дело было, разумеется, совсем простое: я перекинул, через перегородку, сифон между двумя баками. Водовоз, накачивая воду для лаборатории, не подозревал, как об этом не мог, по незнанию физики, догадаться и Залесский, что одновременно он накачивает воду и для квартиры.

Курьезно, что эта несчастная ванна не давала на обсерватории покоя еще много лет спустя. Когда началась большевицкая революция, чернорабочие сарты явились в квартиру астрофизика и вытащили из нее ванну. Она им вовсе и не понадобилась: валялась потом на участке обсерватории, и никто ею не пользовался.

Залесский впоследствии вышел в отставку, получив при этом генеральский чин, выстроил на скопленные деньги дом, однако вскоре умер [291].

В научном отношении Гультяев был совершенный нуль. Он приехал в Ташкент на скромную роль смотрителя обсерватории. Тогда метеорологией края заведовал действительно дельный метеоролог Шварц. Но для дельного ученого обстановка здесь была трудновыносимая, и Шварц ушел. На открывшуюся вакансию напросился Гультяев. Метеорологии он подучился уже в Ташкенте, но работать научно вовсе не мог.

Неудивительно, что метеорология в Туркестанском крае, при его заведывании этим делом, стояла плачевно. Существовало, правда, еще от времен Шварца, десятка два метеорологических станций, но наблюдения на них производились не всегда добросовестно, благо контроля не было. О некоторых станциях определенно говорилось, что наблюдатели на них ленятся производить ранние наблюдения в семь часов утра, а записывают позже, что бог на душу положит. Это никого особенно не смущало, а менее всего Гультяева, относившегося к своим обязанностям чисто формально.

На самой же обсерватории все метеорологические наблюдения вел писарь, позже ставший смотрителем, Мартьянов.

В кругу топографов Гультяева любили благодаря уживному [292]характеру, нетребовательности и умению быть хорошим собутыльником, что в Туркестане в ту пору высоко ценилось. Правда, в результате лицо Гультяева приобрело постоянный багровый цвет, но о нем говорили:

— Гультяев — человек хороший!

Холостяк, обладавший избытком досуга, он постоянно пребывал в военном клубе и еще в разных иных веселых учреждениях, где об его присутствии ташкентцы догадывались по его лошади.

Это была очень известная в Ташкенте «пегашка». Старая уже лошаденка, она служила Гультяеву верой и правдой и под седлом, и в его старенькой тележке. Пегашка славилась тем, что подолгу, точно верблюд, могла оставаться без корма.

— Гультяев кормит свою пегашку старыми газетами! — острили над ним клубные завсегдатаи.

Одно лето он уехал в Россию, предоставив нам на лето свой дом. Пегашка у нас откормилась, раздобрела и стала не по возрасту резвиться. Надо было ее проездить, и жена велела запречь ее в пролетку.

Сначала все шло хорошо, но вдруг пегашка резко повернула, не повинуясь кучеру, подскакала к военному собранию [293]и остановилась, точно вкопанная.

Знакомые острили:

— Благодарите судьбу, Мария Николаевна, что она по привычке не подвезла вас к еще более веселому учреждению.

Под конец Гультяев женился, и у него были дети.

Много прошло лет, настал большевизм. Волна самоуправства докатилась и до Ташкентской обсерватории. Сторожа и рабочие сарты сместили заведовавшего обсерваторией астрофизика Розанова и избрали на его место Гультяева. Честолюбец в душе, он стал «заведовать».

Начальник Военно-топографического управления генерал А. И. Аузан, раньше побывший заведующим Ташкентской обсерваторией, говорил мне:

— Пока я не принимаю против Гультяева никаких мер. Только бы обсерватория сохранилась в возможной целости.

Позже, моими стараниями, Ташкентская обсерватория была передана во владение созданного при деятельном моем участии Туркестанского университета.

Гультяев оказался не у дел и уехал на север. Он пришел ко мне в Москве. Это уже был сморщившийся от старости человек, сильно исхудавший от большевицкого режима, но по-прежнему с красным лицом.

В это время Ташкентская обсерватория, по моим хлопотам, стала филиалом созданной мною же Главной астрофизической обсерватории в Москве.

Вдруг получается известие из Петрограда:

— Главная физическая обсерватория явочным порядком объявила Ташкентскую обсерваторию своим филиалом и назначила директором ее находящегося в Петрограде Гультяева.

Честолюбие продолжало его одолевать… К этой затее никто, однако, серьезно не отнесся; последствий она не имела.

Весь состав низших служащих — их было около десятка — были сарты. Они же прислуживали при астрономических наблюдениях. Тихий, трезвый народ!

Жили в отведенных им маленьких постройках туземного типа, глинобитных, с земляными крышами, усердно плодились, вели несложное хозяйство. Никогда у них не было слышно о крупных недоразумениях или ссорах, а тем более о пьянстве.