Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

— В России, ваше высокопревосходительство, слишком мало специалистов, которые могли бы их прочесть. А астрономы всего остального мира по-русски не поймут.

Куропаткин нахмурился еще больше:

— Ну, а если русский офицер захочет прочесть вашу книгу и вдруг встретит незнакомый ему язык?

Я замолчал. Трудно было сказать недовольному министру, что если русский офицер возьмется читать специальные книги по астрономии, то, конечно, он знает и по-французски. Оглянулся: вижу — кругом нахмуренные из сочувствия к рассердившемуся министру лица, точно съесть меня хотят.

— Вот что, — сказал Куропаткин, — в будущем вы печатайте свои книги не иначе, как на обоих языках: русском и французском! А так как у вас, вероятно, не хватит на это средств, то обратитесь ко мне. Я вам их дам!

— Слушаю!

Он любезно мне кивнул. Смотрю — все кругом смотрят на меня любезно…

Прошло около года. Мне как раз понадобилось печатать 4 и 5 тома своих «Трудов Ташкентской обсерватории» [299]. Помня предложение Куропаткина, я подал, для отсылки в Военное министерство, смету для их напечатания. Зная привычку министерства сильно урезывать сметы, я ее составил с большим запасом.

Ответ, к моему удивлению, пришел весьма быстро. По распоряжению Куропаткина деньги были отпущены немедленно и безо всяких урезок.

Судьбы изменчивы. Позже Куропаткин вновь вернулся в Туркестан на сравнительно скромный для него пост генерал-губернатора. Здесь его и захватил большевизм.

С первого же года выяснилось непримиримое противоречие во взглядах на служебную работу моих сослуживцев и моих личных.

Обсерватория, как уже говорилось, в сущности, ничего не делала, ограничиваясь показной видимостью работы. Это не стоило много денег, и к концу года получались остатки, которые распределялись между персоналом.

С моим приездом дело изменилось: я старался улучшить научное дело. Мои работы обходились относительно дорого. Впоследствии на них были испрошены специальные ассигнования, сначала же на них расходовались общеобсерваторские средства. Я принялся также и за библиотеку, которая была запущена, так как уже давно не пополнялась покупкою книг; я же настоял на выписке и новых книг и новых журналов. В результате к концу года остатков более не образовывалось, распределять «на гуся» стало нечего, и теплых ко мне чувств это обстоятельство ни в сослуживцах, ни в их семьях не возбуждало.

Гедеонов выходил из себя:

— Вы точно Нерон уничтожаете обсерваторские деньги!

По своей молодой преданности делу я мало обращал внимания на его недовольство. Толстый, ленивый, он больше всего дорожил покоем, а я часто возбуждал новые вопросы. Накоплявшееся неудовольствие у него под конец прорвалось в бурную вспышку:

— Вы всегда чем-нибудь да не удовлетворены! Когда вы идете на обсерваторию, мы уж знаем наперед, что вы поднимете какой-нибудь вопрос. Так всегда и бывает. Мы молчим, но мы все против вас. Вы заявляете преувеличенные претензии. А вы должны помнить, что между нами вы последняя спица в колеснице, потому что мы все старше вас чинами, а вы — только коллежский секретарь!

При этом резком объяснении под конец и я вскипел. Перешел с ним сразу на официальный тон. Вместо «Дмитрий Данилович», стал называть его «господин полковник». Эта официальность, которая сохранилась до самого конца моего пребывания в Ташкенте, избавила меня от повторения подобных объяснений.

Через несколько дней возвратилась отсутствовавшая из Ташкента жена Гедеонова. Должно быть, она не одобрила выходки мужа. Они оба пришли к нам запросто, делая вид, будто ничего не произошло. Мы их встретили с холодной корректностью, но без обычной приветливости, и они поняли, что частные дружеские отношения кончены.

Как бы ни был я виноват в чем бы то ни было, и благодаря тяжелому характеру, и благодаря молодости и ее промахам, но в моих действиях никогда не было личной корысти какого-либо вида: с молодой, быть может и утрированной добросовестностью, я старался только об интересах научного дела, и это понимали все посторонние, почему с разных сторон я видел моральную себе поддержку.

Мой конфликт с Гедеоновым был усердно использован Залесским для углубления разрыва. Он постоянно растравлял против меня самолюбие Гедеонова — и не без успеха. Но он старался и мне, под личиной участия, передать то одно, то другое о словах и действиях Гедеонова, что могло бы возбудить меня еще более.

Не раз бывало, что Гедеонов пытался наделать мне неприятностей, пользуясь своим военно-дисциплинарным преимуществом. Но его сдерживал генерал Жилинский, сам недолюбливавший Гедеонова и, вместе с тем, всегда шедший навстречу моим научным устремлениям. Да и я был уже постоянно начеку и избегал обращаться с чем бы то ни было к Гедеонову.

Катастрофа, тем не менее, произошла.

После трехлетнего пребывания в Ташкенте мы с семьей уехали на полгода в Россию.

Уже говорилось, что Гедеонов особенно любил показывать своим гостям небо в переданный мне для работ большой телескоп. Мои работы заставили его, было, отказаться от такого использования инструмента; но, во время моего полугодового отсутствия, он широко возобновил это свое развлечение.

По моем возвращении ему, очевидно, показалось обидным для самолюбия передать мне всецело телескоп, и он продолжал им пользоваться для своих гостей.

Придя как-то с этой целью в башню, он нашел случайно закрытым ящик с окулярами. Вспыльчивый человек, он немедленно написал мне резкую официальную бумагу, в которой потребовал, чтобы я все ключи вывешивал в обсерватории на определенном месте для того, чтобы все и во всякое время было ему доступно.

Требование я исполнил, но подал рапорт с указанием на затруднительность для меня в таких условиях вести научную работу.

Произошел еще обмен официальными бумагами. Борьба с точки зрения военной дисциплины была неравна; но я отвечал обдуманно и посоветовавшись предварительно с одним опытным другом; Гедеонов же, рассчитывая на свое преимущество, писал сгоряча и весьма резко. Кончилось тем, что на мое объяснение, по поводу выставленных им неосновательных против меня обвинений, Гедеонов объявил мне письменно «строгий выговор за неуместную полемику с начальством».

Ввиду несправедливости выговора я перенес дело в высшую инстанцию, то есть обратился с жалобой к генералу Жилинскому. Пред Жилинским открывались две возможности: успокоить конфликт, создав приемлемый для обеих сторон компромисс, или свести свои счеты с зарвавшимся на этот раз Гедеоновым. Жилинский выбрал второе и, заручившись принципиальным согласием с ним начальника штаба округа, закатил такой разнос Гедеонову, что тот, потерявши вследствие уязвленного самолюбия голову, сам подал жалобу на Жилинского.