Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Когда Вревский встречал в популярных астрономических журналах, которые он почитывал, упоминание о моих работах, он это всегда подчеркивал и присылал мне. На моих же популярных астрономических лекциях он был едва ли не самым внимательным слушателем.

В Ташкенте не существовало народных чтений. Я поднял вопрос об их устройстве, привлекши к этому делу несколько общественных деятелей. О них следовало бы сказать несколько слов, как о представителях местной интеллигенции.

В этот кружок я вовлек В. Ф. Ошанина, Н. С. Лыкошина, И. И. Гейера, Н. Н. Касьянова, С. А. Лидского и еще нескольких.

Василий Федорович Ошанин был директором женской гимназии. Маленького роста, с длинной, разделявшейся на две части русой бородой, в очках, сквозь которые его глаза казались особенно большими, В. Ф. как будто поставил жизненной задачей быть решительно со всеми в хороших отношениях. Это ему не удавалось без компромиссов и лавировки, но все-таки решительно ото всех слышалось:

— Какой милый человек, этот Василий Федорович!

И по службе он старался никому не сделать неприятности; его поэтому любили и педагоги, и ученицы.

В ташкентском обществе он считался ученым — и не без основания. Он был энтомологом. Педагогическая деятельность не прерывала его научной работы. Много путешествовал по краю, хорошо знал Туркестан, часто ездил в научные экскурсии.

Специализировался он, как сам любил над собою шутить, по «клопам» (полужесткокрылым). У него была громадная коллекция этих насекомых, помещавшаяся во многих десятках коробок, которые он любил показывать, всегда сам остря над своей научной специальностью. По внешности насекомые его коллекции, иногда очень крупные, весьма мало соответствовали житейскому представлению о клопах.

Всю свою ташкентскую жизнь Ошанин составлял каталог этих полужесткокрылых, но никак не мог собраться его издать [313]. Я его неоднократно убеждал приступить к этому делу, но В. Ф. обладал некоторой вялостью к тому, что выходило за пределы повседневности. Его вялость проявлялась и по роли председателя местного отдела Московского общества любителей естествознания и антропологии. Члены этого отдела жаловались, что Ошанина годами нельзя было заставить созвать заседание общества.

Отслужив благополучно, что полагалось, и получив свою пенсию, В. Ф. переехал в Петербург. Здесь я застал его работающим в энтомологических кабинетах Академии наук.

— В мое командование, — смеялся он, — переданы все клопы академии!

Теперь-то он и смог опубликовать труд всей своей жизни — каталог полужесткокрылых, в изданиях Академии наук. Через несколько лет я прочитал в газетах об его смерти.

Нил Сергеевич Лыкошин, капитан артиллерии, был в ту пору полицеймейстером туземной части Ташкента.

Как-то странно вязалась полицейская должность с таким прямым, хорошим и честным человеком, умственные запросы которого сильно выделяли его из окружающей служебной среды. Это был более писатель и отчасти ученый этнограф, чем администратор.

Некоторые из книг Лыкошина были очень интересны, например, изданный им кодекс приличий по мусульманскому обычаю [314]. В этом кодексе регулировалось, кажется, все: когда надо ходить в баню, в какие дни надо любить жену и т. п. Были и весьма симпатичные правила, например, то, что старший всегда первый должен приветствовать младшего. Это толковалось широко: сидящий — старше стоящего, верховой старше пешего и пр. [315]

Лыкошин держал себя с начальством не совсем так, как держат себя подчиненные, а с сознанием личного достоинства. Даже с генерал-губернатором он не вытягивался, по роли полицеймейстера, в струнку, а разговаривал как со всеми остальными. Вревского этот тон очень шокировал. Как человек воспитанный, он сдерживался и молчал, но при случае проявлял свое раздражение против Лыкошина. Однако последний переделать себя не мог или не хотел.

Кончилось катастрофой. Н. С., которому при его большой семье, не всегда хватало жалованья, допустил нескромную неосторожность: взял под вексель деньги у одного богатого сарта. Это было, однако, запрещено. Вревскому об этом донесли, и он приказал немедленно отчислить Лыкошина от должности. Как раз перед этим у генерал-губернатора был бал, и Лыкошин, танцуя с мисс Хор, поскользнулся на слишком натертом паркете и упал, вместе со своей дамой.

В обществе сейчас же пошла легенда:

— Вревский за то отчислил Лыкошина, что он уронил мисс Хор…

Гнев Вревского все же удалось смягчить, и Н. С. был вновь назначен начальником уезда в Ходжент.

Лыкошин вообще отличался большой чистотой души и замечательной личной порядочностью. Сартское население его любило и уважало. Он прекрасно изучил местные языки и свободно объяснялся с подведомственным населением. Мне приходилось бывать у него в канцелярии, когда к нему являлись сарты по своим делам. Полное отсутствие помпы и величия, совершенно простой разговор. Сарты бывали разговором удовлетворены. И внешний вид Лыкошина подкупал: большая седеющая борода, спокойствие в словах и жестах — вид патриарха.

Как-то Н. С. повез нас в туземный город вечером — посмотреть на радение дервишей. Дервиши — род монахов.

Это были дервиши ордена Календар. Сокращенно их называли календари [316]. В каждом почти городе есть своя календар-хана, помещение, где они собираются для исполнения своих обрядов. Самый же орден основан лет двести назад. Сегодня они исполняли свое радение, при котором календари приходят в экстаз.

Большое помещение было сплошь заполнено несколькими сотнями дервишей, сидевшими в глубоком молчании. Откуда-то, из невидимого нам помещения, слышался монотонный старческий голос, читавший что-то религиозное.

Потом голос внезапно смолк.

Вся толпа дервишей в темных халатах поднялась и сгрудилась в среднем помещении, где опустилась на пол, на овечьи кожи. В стороне, у стены, сидел старик, шейх, сменявший тихое чтение возгласами, за которыми следовали общая молитва и пение.

Шейх запел молитву, и вдруг вся масса сидящих начала раскачиваться со стороны в сторону, выкрикивая какое-то непонятое мною слово в такт стихам молитвы. Дервиши колебались взад и вперед, прикладывая руку то к лицу, то к сердцу, то к бороде, то к коленам. Раздельные выкрики сливались в односложный, повторяемый все чаще и чаще, и дервиши ускоряли свои колебания тела. Вдруг один дервиш вскочил, жалостно вопя, и затанцевал на месте.

Пример оказался заразительным. Еще несколько дервишей с воплями затанцевали. На всех лицах струился пот. Дервиши вставали, опускались, снова вскакивали, дико ревя свой мистический выкрик… Качались, тряслись, падали… Руки проделывали в воздухе странные движения… Иные уже лежали без движения, точно трупы.