Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Переход был удивительным, и на одном из ужинов, на которых я часто, по кавказскому обычаю, говорил тосты стихами, я ему высказал:

Однако в этой новой и незнакомой роли Бонч сохранил за собою лишь высшее управление, представительство. Вся же тяжесть руководства школой, а потом и корпусом, легла на инспектора классов — молодого офицера Дунин-Барковского.

Я был в последних классах гимназии в Екатеринодаре, когда на улицах появилась реклама о новом танцклассе Дунин-Барковской. Затем мы стали видеть маленького реалиста, с непропорционально большой головой на тщедушном теле — его называли Дунин-Барковским. Гимназисты, обучавшиеся в новом танцклассе, рассказывали о трогательной картине, как пожилая уже учительница демонстрирует танцы в паре с маленьким сыном-головастиком.

Позже этот юноша попал в Тифлисский учительский институт, готовясь к педагогической деятельности. Однажды он здесь перепугал начальство. Во время приезда в Тифлис Александр III посетил институт. Внезапно из рядов учеников выступил самовольно Дунин-Барковский и прочитал царю сочиненное им же стихотворение. Самовольство не принесло ему ожидаемой выгоды, но не повлекло и серьезного взыскания.

Педагогическая карьера Дунин-Барковского в значительной мере зависела от попечителя учебного округа К. П. Яновского, большого друга моего отца. Приехав в Тифлис, я вдруг застал в доме родителей Дунин-Барковского, втершегося к нам под видом моего лучшего друга детства, а я с ним и знаком даже не был. Он был так настойчив в демонстрации дружбы со мной, что пришлось дать прислуге особые относительно него инструкции.

В дальнейшем он переменил планы, стал офицером, попал в академию Генерального штаба, однако окончил ее только по второму разряду. Каким-то образом, попав в Туркестан, втерся к Иванову и стал инспектором классов.

Теперь на карточках его матери стояло: «вдова действительного статского советника», а в гостиной висел увеличенный портрет самого советника в вицмундире со звездой. Шутники уверяли, что звезда явно пририсована на фотографии в позднейшее время… Во всяком случае, вспоминать о захудалом екатеринодарском танцклассе теперь не полагалось.

И Дунин-Барковский процветал в корпусе, и корпус процветал при Дунин-Барковском. Правда, родители кадет не раз отмечали его двуличность: при них он ласково мазал детей рукою по головам; без них, по словам детей, такой ласки они отнюдь не встречали.

Но факты говорили сами за себя: успешность ташкентских кадет в науках была поразительная, — кажется, рекордная в России. Это была заслуга Дунина. Приехал в 1905 году посетить корпус начальник военно-учебных заведений вел. князь Константин Константинович. Он высоко оценил блестящую постановку дела — новый триумф для головастика.

А через несколько лет приехала настоящая ревизия. И вдруг обнаружилась сплошная бутафория с успехами обучения. Знания кадет ни в какой мере не отвечали высокой их оценке Дунин-Барковским и его сотрудниками.

Вышел скандал. Дунин-Барковского удалили из корпуса. Но он все же выплыл: обошел видное ташкентское купечество, уговорил устроить коммерческое училище и стал его директором.

Одним из крупнейших событий того времени была судебная реформа.

Мы застали в Ташкенте еще старый «областной» суд, с упрощенным дореформенным производством. Председателем суда был Сем[ен] Вас[ильевич] Сукачев. Когда-то он был надзирателем Ришельевской гимназии в Одессе, где в ту пору мой отец был директором. Потом Сукачев восполнил образование, служил по судебному ведомству и сделал относительную карьеру. В общем, это был бесцветный человек.

Более колоритной фигурой являлся приехавший одновременно с нами в Ташкент областной прокурор Сергей Григорьевич Коваленский. Он пробыл здесь недолго, промелькнул метеором. Высокий, худой, с сильно испорченными зубами, Коваленский был умен и умел красно говорить. Производил он, однако, впечатление большого карьериста и салонного говоруна.

Сомнительно, чтобы он был здесь серьезным прокурором. Дел в областной прокуратуре было, по-видимому, совсем мало, и Коваленский — не то вдовец, не то разошедшийся с женою — усердно занимался ухаживанием за молоденькими дамами. Удивительно, что, несмотря на возраст и не вполне благоприятную внешность, он умел как-то действовать на женскую физиологию, а может быть просто умел заговаривать женщин. Факт его успеха у молодых дам был налицо.

Для такого карьериста Ташкентский областной суд был мелкой водой. Здесь он задержаться не мог и вскоре исчез с горизонта, оставив по себе обязательную память только своим романом.

В последующем времени он стал прокурором Тифлисской судебной палаты. Посетив около этого времени Тифлис, я слышал в судебных кругах о таком случае:

Коваленский ехал к месту новой службы через Баку. В купе разговорился с соседом — оказалось, бакинский нотариус.

Собеседник поделился с ним судебной новостью: к ним на Кавказ едет новый прокурор палаты, очень дурной человек.

— А вы-то его знаете?

— Лично я не знаю… Но все так говорят. Это — подлец, бабник и карьерист… Жалеют прокуратуру, что к ним назначен такой начальник.

— Но, может быть, он хоть человек неглупый?

— Какое! Круглый дурак!

На другой день — нотариус в числе приглашенных на обед у прокурора окружного суда. Обед — в честь прибывшего прокурора палаты.

Нотариуса представляют почетному гостю, и — о ужас!

— Ваше превосходительство! Ради Бога, простите! Ведь я не знал…

— Пустяки! Но знаете что? Все то, что вы обо мне говорили, именно, — что я подлец, бабник и прочее — для меня не ново. Все это не один раз слышал я о себе и раньше. Но вот то, что я «круглый дурак», об этом я узнал впервые только от вас!

Также и в Тифлисе он пробыл недолго, и ни в ком не оставил по себе добрых воспоминаний.

Еще некоторое время — и о Коваленском повсюду заговорили: он был назначен на влиятельный в России пост директора Департамента полиции. И в этой, однако, должности он пробыл недолго. На чем-то сломал себе шею. Пришлось уйти и оказаться не у дел.

Вскоре печать сообщила, что С. Г. Коваленский застрелился.

В самом конце столетия русские в Туркестане были обрадованы введением в крае реформы суда по законам Александра II [351]. Радовались не столько потому, чтобы старый суд в Ташкенте был уж так плох, сколько из сознания об уравнении с судебными порядками всей России. До сознания туземного населения смысл реформы тогда еще не проникал.