Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Следующим городом, где должна была выступать Айседора, был Чикаго.

Юрок умолял, чтобы Айседора и Сергей больше не вели себя подобным образом, — иначе катастрофа: все выступления отменят, последуют колоссальные убытки, суды и разорение.

В Чикаго Дункан и Есенина встречали десятки фотографов и репортёров.

Айседора будто бы через силу объяснялась:

— Я говорила, что красная в художественном смысле, это во-первых. А во-вторых, обнажённой я не могу быть, я даже не в состоянии раздеться на сцене: платье закрепляется поверх плеч и вокруг бёдер эластичным бинтом.

Есенина никто ни о чём не спрашивал.

Американскую консервативную публику её объяснения не устроили; голоса, требовавшие её высылки вместе с футболистом Юсениным, звучали всё настойчивее.

Они, похоже, несколько испугались.

Для начала: у Дункан и Есенина было очень мало денег.

Жили только на то, что Айседора получала за выступления.

Но так как жили по-прежнему на широкую ногу, этого едва хватало.

Нужно было поумерить пыл, а то, глядишь, действительно вышлют.

В Чикаго всё прошло благопристойно, но на бис Айседора не вышла.

По возвращении из турне Есенин временно завязал с алкоголем, попытался успокоиться и осмотреться.

Решил провернуть то же, что удалось во Франции: издать свой сборник.

Ещё в 1921 году здесь вышла антология «Modern Russian Poetry» — «Современная русская поэзия», собранная и переведённая Авраамом Ярмолинским и его женой Бабеттой Дейч, — там были и есенинские стихи.

Во Франции тоже были муж с женой — Франц Элленс и Мария Милославская, и они постарались на славу. Отчего бы и здесь не договориться о том же?

Сначала Есенин вышел на издателей и от них узнал адрес Ярмолинского.

1 ноября Есенин написал Ярмолинскому.

Книжек своих у Есенина уже не осталось — все раздал в Берлине и в Париже; но он по памяти записал в тетрадку те стихи, которые посчитал лучшими: «Исповедь хулигана», «Кобыльи корабли», «Песнь о собаке», «Корова», «Закружилась листва золотая…».

Они встретились с Ярмолинским в гостинице «Уолдорф-Астория». Есенин вкратце изложил суть предложения, передал тетрадку.

Ярмолинский поулыбался, покивал, ушёл.

Два имени, соединённые на обложке, — собственное и есенинское — Ярмолинскому нисколько не нравились. Жена Ярмолинского тоже была против: связываться с большевиками — к чему?

Они ничего не стали делать.

В те дни Есенину предложила дать выступление нью-йоркская левая газета «Русский голос», даже аванс заплатили — 50 долларов.

Он согласился: чего же не выступить, деньги опять же.

Рассказал про это, через Ветлугина, Айседоре — и та едва ли не взмолилась: не надо, прошу. Юрок ещё подключился: мол, лично верну 50 долларов, только давайте уж без коммунистической пропаганды, иначе всё пропало.

Есенину пришлось отказаться от предложения выступить, пояснив, что с коммунистами у него несколько более сложные отношения, чем может показаться.

В итоге — ни сборника, ни выступления.

Никому ничего не докажешь, не объяснишь.

Мир не любит сложностей.

Ты принимаешь либо эти правила игры, либо те. Либо проваливай.

Есенин оказался совершенно московским человеком. Более московского поэта, чем он, ещё поискать.

В треугольнике между Богословским, Тверской и Пречистенкой — заключалось главное его счастье, весь смысл его существования: куда бы он ни ехал, ему хотелось вернуться домой — и это не Константиново, а Москва.

О ком именно Есенин больше всего тосковал в США и за кого нёс наибольшую ответственность, догадаться просто: из Нью-Йорка он переправил в Россию спецпайки по трём адресам: сестре Кате (само собой, на всю есенинскую семью), Зинаиде Райх (обида за Мейерхольда поутихла, а дети есть дети, да и Зина — её из сердца не выгонишь) и Анатолию Мариенгофу (если пожелает, поделится с кем-либо из ближнего имажинистского круга, но вообще — на его усмотрение).

Вот то, что Есенин нажил к двадцати семи годам: своя семья, давным-давно не виденная; другая семья, брошенная; в известном смысле, третья семья — только надо уточнить, что Анатолий теперь женился и их прежнего быта в Богословском уже не вернуть.

А четвёртая семья — тут: Изадора, глаза б её не видели, и отель «Уолдорф-Астория» в качестве дома. И десятки чемоданов, набитых галстуками, брюками, манжетами, сорочками и штиблетами.

На что всё это похоже? На собранный урожай славы или на сиротство?

12 ноября трезвый и тоскующий Есенин пишет в отеле очередное письмо Мариенгофу. Европу он уже описал ему, теперь пришёл черёд Америки: скоро полтора месяца жизни здесь, можно делать выводы.

«Милый мой Толя!

Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке».

«В чикагские „сто тысяч улиц“ можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире…»

Говоря про «сто тысяч улиц», Есенин переиначивает Маяковского, писавшего: «В Чикаго / 14 тысяч улиц…» Забавно, что в те же дни Маяковский находится в европейском турне и каждую встречу начинает с рассказа про ничтожных имажинистов — ничтожных до такой степени, что даже смолчать о них нет сил.

«Раньше, — продолжает Есенин, — подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, „заграница“, а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно…»

Констатирует: певица Иза Кремер, выехавшая из России ещё в 1919 году, здесь важнее, весомее и нужнее любого русского поэта — факт печальный, но непреложный.

«…на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя эта штука душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова». (Аксёнов, напомним, — литератор, что на имажинистских встречах был высмеян Есениным за эту самую бороду.)

«Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только не здесь, не здесь» — таков есенинский вывод.

Вот, собственно, и всё.

Дым, о котором он пишет, — и пресловутый, метафорический дым отечества, и самый что ни есть реальный, от печек и буржуек, которым, казалось бы, «наелись» навсегда в годы военного коммунизма; но вот же, даже по нему возникла ностальгия.

Ну и совсем настежь, откровенное, почти любовное:

«Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя… Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой… В голове у меня одна Москва и Москва.

Даже стыдно, что так по-чеховски».

За весь полуторагодовой зарубежный вояж, помимо нескольких кусков «Страны негодяев», Есенин напишет всего четыре стихотворения, и в двух из них будет упомянута Москва.