Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Более того, они станут основой цикла «Москва кабацкая».

Первое: «Я обманывать себя не стану…»:

Надо было уехать из России на другой конец земли, чтобы написать это, безупречно расслышав новую чудесную стихотворную манеру:

И во втором, куда более печальном, — «Да! Теперь решено. Без возврата…» — снова возникают две эти темы: животные и Москва:

Поразительно ведь: лирический герой этих стихов будто бы находится в Москве, оттуда ведя своё повествование, в то время как сам Есенин пребывает в другой точке земного шара.

Сочиняя, создавал себе иллюзию, что он там, дома.

Другой особенностью этих стихотворений стала та самая, осмысленно оставленная со времён первых «настоящих» стихов, «неслыханная простота»: Есенин избирает нарочито разговорный язык, понятный каждому русскому человеку, достигая при этом потрясающего эффекта: он пишет почти прозой, стихи эти можно пересказать, их смысл на поверхности, образный ряд минимизирован (никакого имажинизма!) — но при этом они восхитительно легки: примерно как та самая, вошедшая в его стихи, походка.

Недаром позже в разговорах Есенина появится это выражение: «поэтическая походка».

Если и была нужна ему заграница, то вот для этого: найти новую интонацию и укрепиться в ней.

15 ноября 1922 года Есенин и Айседора собрались на очередные концерты в Индианаполис.

Афиши уже были развешаны, но мэр Индианаполиса Лью Шенк заявил, что не допустит приезда танцовщицы, которая на глазах у зрителей срывает с себя красное платье и размахивает им.

«Я понимаю в искусстве не меньше всякого другого в Америке, — сказал мэр. — Единственное, что есть артистического в женщине, — это её скромность».

Импресарио Юрок, давно уже проклявший всю эту затею с гастролями Дункан, лично звонил мэру и с превеликим трудом, под самые твёрдые гарантии безупречного поведения Дункан, уговорил его снять запрет.

Но Айседора запомнила слова мэра.

Есенин посмеивался: и эти люди говорят, что в России попирается свобода!

Едва прибыв в Индианаполис, Есенин принялся за своё. Разогревшись в пути шампанским, первую большевистскую речь произнёс прямо на вокзальной платформе.

Хорошо, что никто из столпившихся репортёров его не понял.

По приказу мэра к Айседоре и Сергею приставили четверых полисменов, предварительно самым тщательным образом проинструктировав их. Эти ребята должны были вынести Дункан со сцены, едва она начнёт раздеваться или петь «Интернационал».

Есенин безуспешно пытался угостить полисменов шампанским и строил им уморительные гримасы.

В «Железном Миргороде» потом подметит: «…американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами» — и выскажет предположение, что это наши еврейские эмигранты, завладевшие американской мануфактурой, переодели копов таким образом из ностальгии.

Забавно, но местный антрепренёр оказался на редкость весёлым и циничным парнем и во всём происходящем видел только плюсы.

Айседора, выступив с привычным успехом, под занавес разразилась очередной речью о великой Советской России и коммунизме, который неизбежно победит всемирную пошлость.

Наутро репортёры сообщили Дункан и Есенину, что им навсегда запрещён въезд в Индианаполис.

В газетах написали, что новость эта была воспринята парой «равнодушно».

22 ноября Айседора выступала в Луисвилле, а в последних числах месяца они уже были в Мемфисе.

Южные штаты США — территория по-своему поэтичная, своеобразная, удивительная, как и любая другая географическая точка мира, — не вызовут в Есенине ни малейшего отклика.

Он ведь всё это видел: равнины, прерии, ветряки, бензоколонки, негритянские повозки, огромное солнечное пространство — то, что позже станет достоянием колоссального пласта мировой культуры и отпечатается в сознании бессчётного количества людей, — и забудет навсегда.

Посмотришь на Мемфис, посмотришь на Есенина — ничего общего!

Но он же где-то там ходил, смотрел, искал, где, с этим их чёртовым сухим законом, выпить.

Во всё том же очерке «Железный Миргород» две трети текста посвящено приезду и Нью-Йорку — это первая неделя его пребывания в США, а дальше расплывается — на одну страничку — почти неразличимое пятно: Америка.

Вроде была, а вроде и нет.

На пятый день жизни в Мемфисе Айседора, Есенин и Ветлугин укатили за город пообедать.

Всё-таки раздобыли алкоголь и как следует набрались.

С какого-то момента это превратилось в традицию: пьяный Есенин — неизбежный скандал.

Досталось и Дункан, и Ветлугину; они разозлились и, оставив Есенина, умчались в Мемфис.

У Есенина при себе — ни гроша. Начался проливной дождь.

Делать нечего — спросил у какого-то негра: где тут, чёрт, ваш Мемфис?

Туда вон, говорят, иди. Прямо.

Есенин шёл весь вечер и всю ночь. Несколько раз падал.

Вернулся в отель в грязи даже не по колено, а по грудь.

Нет, это всё-таки картина: юг США, пригород Мемфиса, ночь, по дороге идёт поэт Есенин из рязанской деревни Константиново. В окно смотрит ещё совсем юный отец Элвиса Пресли и думает: о боже, кто это? Какой страшный дядя!

Есенина отмыли, отстирали, отогрели и 6 декабря из Мемфиса поехали в Детройт — там ещё концерт, — а оттуда в Кливленд.

Журналисты Кливленда поставили своеобразный рекорд в привычных уже американских благоглупостях, написав, что Есенин обратился за получением американского гражданства, потому что хочет стать американцем.

При этом назвали его: «Serge Esenin».

В «Железном Миргороде» он припомнит: «…толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают».

В Кливленде на выступление Дункан в Паблик-холле пришли девять тысяч человек.

После Кливленда были Балтимор и Филадельфия.

Перед одним из выступлений Есенин с Айседорой так налились шампанским, что она во время танца ударилась о рояль и тут же, к недоумению публики, ушла со сцены.

В каком-то из этих городов Есенин, пребывая в разгорячённом состоянии, выбежал на трассу и остановил движение. Он самозабвенно размахивал посреди шоссе руками, пародируя полицейского, пока не явились настоящие полицейские и всё это не прекратили.

В другом городке, пока Дункан выступала, в гримёрку вломились неизвестные и избили не успевшего толком отреагировать Есенина. Видимо, попало и за «большевистскую пропаганду», и за полуголые танцы. В полицию обращаться не стали.