Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Дальше Есенин с отменным мастерством описывает розыск Номаха. Появляются новые персонажи — комиссары Рассветов и Чарин; возникает тема возможного предательства (коллизия в известном смысле отсылает нас к советскому истерну «Свой среди чужих, чужой среди своих», разве что Замарашкин свой среди большевиков и чужой среди бандитов в куда более глубоком смысле, чем чекист Шилов, сыгранный Юрием Богатырёвым в фильме Никиты Михалкова).

Есенин завершает драму бегством Номаха за границу — вот так сделал праздник «для бедных»!

Остаётся ложное ощущение незаконченности сюжета.

Но он и не должен быть закончен! Он только на этой точке и может быть завершён.

Есть противоречия среди коммунистов: между склонным к авантюризму Чекистовым и железным прагматиком Рассветовым, видящим в народе и стране необычайный потенциал: «Но Россия… вот это глыба… / Лишь бы только Советская власть!..»

Есть сбежавший Номах.

И есть миллионы мужиков, ещё не принявших правды большевизма, о чём опять же предельно точно говорит Рассветов:

Иначе говоря, бунт, начатый и поддержанный такими людьми, как Емельян Пугачёв или тот же Номах, теперь должен быть преобразован в огромную безжалостную стройку великого будущего. И если для этого придётся сломать хребет «Акиму и Фанасу», — что ж поделаешь, иного выхода не оставлено.

Согласен ли Есенин с Рассветовым?

Однозначного ответа нет; но мы видим, насколько «говорящую» фамилию автор ему дал.

Важно, что, когда Есенин начал работу над поэмой — ещё в России, во время очередной поездки в Ростов-на-Дону, — никакого Рассветова там не было, а главным действующим лицом был Номах.

Образ Рассветова Есенину подсказал его давний знакомый, поэт Вениамин Левин.

Они несколько раз пересекались в Москве, с 1918-го по 1920-й; будущая жена Левина, Евфалия, работала вместе с Зинаидой Райх и дружила с ней.

Потом Вениамин и Евфалия уехали на Дальний Восток — там тогда была Дальневосточная республика, — где прожили два года.

Председателем правительства и министром иностранных дел ДВР был Александр Михайлович Краснощёков, а Евфалия работала ответственным секретарём на правительственных конференциях ДВР.

Краснощёков был харизматичный тип и видный большевик: с должности главы ДВР он вернулся в Москву, где стал наркомом финансов РСФСР, членом Президиума ВСНХ и председателем правления Промбанка.

Но в контексте поэмы более всего важна деталь из биографии Краснощёкова: с 1902 года по 1917-й он жил в США.

Как и есенинский персонаж — чекист Рассветов.

Это Рассветов, сначала рассказав о своём невольном опыте разнообразного мошенничества в американскую его бытность, произносит в «Стране негодяев» антиамериканские монологи:

Несложно заметить, что и в монологе Рассветова зрима есенинская тень. Слова Рассветова о душе, которую можно только по-жеребячьи «выржать», прямиком отсылают нас к письму Есенина, в котором он объясняет Мариенгофу, что в России душу меряют на пуды, а в США иметь её просто неприлично, и добавляет прекрасное: «С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки».

Об Америке Есенин скажет: «Это большая Марьина Роща», — имея в виду московский район обитания фальшивомонетчиков и прочих мошенников.

В известном смысле Рассветов является антиподом Чекистову: если для второго европейский идеал — лучшее, что можно было бы пожелать России, то для первого западный образец, при всём его зримом технологическом превосходстве, неприемлем именно с моральной точки зрения.

Коммунисты вроде Рассветова могут давить и даже убивать. «…Лишь только клизму / Мы поставим стальную стране…» — обещает он; но подобные ему точно пришли не затем, чтоб построить здесь ещё одну «Марьину Рощу».

Но и правда Рассветова, понятная уму Есенина (и Замарашкина), не может быть им (ими) в полной мере разделена.

Так и мечется Есенин — Замарашкин меж всеми этими правдами.

Понимая всё это, утверждать тождество Есенина и Номаха — такая же манипуляция, как ставить знак равенства между позицией Рассветова и есенинским отношением к революции.

Той же зимой Есенин напишет из США весьма эмоциональное письмо Кусикову, где в числе прочего заявит: «Теперь, когда от революции остались только хуй да трубка, теперь, когда там жмут руки и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать».

И далее: «Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал».

Осталось сравнить слова Есенина и признание Номаха: «Пришли те же жулики, те же воры / И вместе с революцией / Всех взяли в плен…» — и заключить: идентичны!

Секундочку!

Если идти этим путём — опираться на сказанное Есениным при самых разных обстоятельствах, — можно прийти к выводам совершенно неожиданным.

Берём очерк «Железный Миргород», написанный Есениным в том же 1923 году:

«Вспомнил… после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за „Русь“ как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию».

Что это? Да не что иное, как монологи Чекистова, только в прозе.

«Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой, — пишет Есенин в очерке. — … стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость».

«…лучше, — пишет Есенин дальше, — фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных, искалеченных людей про „Лазаря“. Убирайтесь к чёртовой матери с вашим Богом и с вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил „до ветру“ в чужой огород».

Да перед нами прямая цитата из Чекистова!

Кто же тогда на фоне всех этих персонажей Есенин?

Свидетель, выслушавший всех и чёрным по белому всё записавший.

И если перед нами та самая страна негодяев, что вынесена в заглавие драмы, значит, негодяй — каждый из перечисленных персонажей: и Рассветов с его «стальной клизмой», и Номах с его самолюбием и склонностью к театральным эффектам, и Чекистов с вечной своей брезгливостью, и Замарашкин, никак не решающийся принять чью-то сторону.