Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И неменьшие подлецы, согласно той же драме, решают дела в Соединённых Штатах, отчего-то считающих себя центром мира. И это ещё одна, не менее масштабная, страна негодяев.

Многим хочется, чтобы Есенин работал на подтверждение их — и только их — правоты.

Но Есенин на то и всенародный поэт, чтобы его не подшивали к своим сиюминутным убеждениям все подряд.

Он и есть все мы.

26 января Есенина пригласил в гости еврейский поэт Мани Лейб Брагинский.

Мани Лейб перевёл несколько стихотворений Есенина на иврит — хоть какое-то внимание здесь, в этих Штатах!

К тому моменту они уже познакомились; более того, жена Мани Лейба, Рашель, испытывала к Есенину самые дружеские чувства.

Не то чтобы Есенину очень хотелось оказаться в большой и сугубо еврейской компании — он в силу самых разных причин не чувствовал себя там в комплиментарной среде; даже поведение Авраама Ярмолинского, последовательно игнорировавшего предложения о сотрудничестве, было в понимании Есенина симптоматичным.

Но встречаться всё равно было не с кем — Нью-Йорк в этом смысле был не так богат русскоговорящими людьми, как Берлин или Париж, — по той простой причине, что белая эмиграция ещё не успела туда добраться. И он откликнулся на предложение.

Взял Изадору и, спонтанно, Вениамина Левина, заехавшего к нему в отель поговорить о том о сём. Тот поначалу отнекивался: во-первых, его никто не звал; во-вторых, он не знал Мани Лейба; в-третьих, был без жены — в общем, его приход нарушил бы сразу ряд приличий. Есенин отмахнулся: я тебя зову — значит, ты идёшь. Кусиков в такой ситуации даже не задумался бы.

Есенин приоделся: пиджачная пара, весь такой франт. Айседора тоже вышла из своей комнаты королевой — меховое манто поверх туники. Один Левин оказался в будничном — ещё один предлог, чтобы избежать визита; но деваться было уже некуда, перечить Есенину не представлялось возможным.

Мани Лейб жил в Бронксе, на последнем этаже шестиэтажного дома без лифта.

Народа там собралось очень много, и выглядело всё почти так же, как, скажем, на вечеринках в студии Якулова, когда каждый гость приносил что-то с собой: хлеб, колбасу, пирожные, вино.

«Сам Мани Лейб, — пишет Левин, — высокий, тонкий, бледный, симпатичный, несомненно, даровитый поэт, и жена его Рашель, тоже поэтесса, встретили гостей добродушно и радостно».

Гости, к успокоению Левина, были одеты просто, вели себя вполне раскованно. Единственное, что сразу стало ясно: народ собрался посмотреть на Айседору и Сергея.

Есенин, признаёт в своих воспоминаниях Вениамин Левин, догадался, что попал на «зрелище».

У «зрелища» были некоторые, с позволения сказать, отягчающие обстоятельства.

Многие из присутствующих, будучи выходцами из Польши, Белоруссии или Литвы, не слишком хорошо говорили и понимали по-русски и поэтому много общались на идише.

Есенин и так был мнителен, а на фоне пьянства и ностальгического невроза подозрительность только усилилась.

В США он не раз уводил Айседору с приёмов, заподозрив, что о нём неуважительно говорят за спиной, и уже дома через Ветлугина начинал изводить её: «Я слышал, там повторяли: „Есенин, Есенин“, — и смеялись! Что они говорили, сука? Отвечай немедленно!»

Отдельные личности из числа собравшихся — и это признаёт даже Левин, — тут же предоставили Есенину поводы для подозрений.

Мужчины сгрудились вокруг Изадоры и начали её веселить — кажется, с чрезмерным старанием.

Тем временем Рашель, весьма быстро пройдя стадии первого знакомства, уже обнимала Есенина за шею и что-то ласково ему говорила на очень плохом русском.

Есенин косился на Изадору и её новоявленных ухажёров. Изадора косилась на Есенина и Рашель.

Левин: «Я слышал фразочки некоторых дам:

— Старуха-то, старуха-то — ревнует!..»

Есенина попросили прочесть стихи.

Он начал с монолога Хлопуши из «Пугачёва».

Левин пишет, что читал он отлично, но, кажется, многие либо не до конца поняли, о чём шла речь, либо не вполне оценили.

Есенин не был удовлетворён реакцией слушателей — он привык, что его встречают иначе.

Левин, желая исправить неловкость ситуации, сказал, что сам готов читать Есенина. Вы не против, друзья?

Никто не был против, и Левин прочёл «Товарища» — достаточно объёмный текст, к тому же революционного толка. Но далеко не все собравшиеся разделяли «левые» взгляды.

Реакция была ещё более прохладной. Кто-то, конечно, аплодировал, но иные сидели с нарочито скучающими лицами.

Есенина уже подвешивало происходящее, и он неожиданно предложил почитать из нового, никем не слышанного.

И прочёл тот самый диалог Чекистова и Замарашкина, когда Чекистов начинает:

«Народ», заметим, «ваш».

Замарашкин, как мы помним, отвечает Чекистову, что он не иностранец, а «настоящий жид», у которого фамилия Лейбман и дом в Могилёве.

Это был прямой выпад против собравшихся, происходивших частью из тех же краёв. Есенин отлично понимал, что делает.

Чекистов в ответ произносит монолог про уборные и храмы, который завершается следующим образом:

В этой есенинской выходке слышится не только оскорбление — хотя оскорбление в первую очередь, — но и что-то вроде просьбы о помощи, даже жалобы: мол, зачем же мы так друг с другом, дорогие мои?

Конечно, собравшиеся не имели ни малейшего отношения к тем «заезжим» людям, что творили в России самые разные, не всегда благие дела.

Есенин жестоко обобщал, сделав и гостей Мани Лейба, и самого хозяина, и его жену свидетелями российских недопониманий.

Но так же обобщал и его персонаж Чекистов:

Причём под «мордвой» и «черемисами» Чекистов имел в виду не представителей конкретных народностей, а вообще всех «скифов» и «азиатов» — в противовес себе, «европейцу» из Могилёва. Поэтому у Чекистова народ всегда «ваш» и страна «твоя», то есть Замарашкина, а дьявол занёс в эту «вашу» страну «нас» — Чекистова и подобных ему.

«Вряд ли, — пишет Левин, — этот диалог был полностью понят всеми или даже меньшинством слушателей. Одно мне было ясно, что несколько фраз, где было слово „жид“, вызвало неприятное раздражение».

Всё это не могло не обернуться скандалом.

В Москве евреев даже зрительно стало куда больше, чем до революции.