Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Жид!

Мани Лейб предупредил:

— Серёжа, если ты не перестанешь, я дам тебе пощёчину!

Есенин, конечно, не перестал и повторил заветное слово ещё раз.

Мани Лейб залепил ему пощёчину.

Есенин — за неимением другого варианта ответа — плюнул в Мани Лейба.

Что делать дальше, теперь было совсем непонятно.

Сбросить его с шестого этажа?

Вынести связанного на улицу и положить возле подъезда — может, кто заберёт?

Воцарилась мрачная тишина.

Есенин заплакал.

Потом тихо попросил:

— Развяжите, я, правда, уйду.

Вызвали такси.

Машина подъехала — только тогда развязали. Он тут же выбежал из квартиры.

Дункан то ли осталась ночевать у Мани Лейба, то ли уехала в другую гостиницу.

Есенин проснулся в чудовищном состоянии — и физическом, и психическом. Хотелось удавиться.

Рядом с утра был только Ветлугин.

Часам к десяти в гостиницу явился Левин.

На самом деле он вовсе не собирался прощать Есенина и тем более успокаивать, но Айседора — доброе материнское сердце! — позвонила ему и попросила прийти.

Есенин лежал на кровати без сил, вымотанный и бледный.

Левин одним своим видом дал понять: случившееся вчера не было сном.

С этим надо было что-то делать, но что?

Есенин, постепенно осознавая весь кошмар случившегося, решил объяснить всё… эпилептическим припадком.

Поминутно закрывая глаза и громко глотая воду из стакана — Ветлугин ухаживал, — рассказал Левину душещипательную историю: якобы его деда однажды так пороли на конюшне, что с ним приключилась падучая. Затем падучая передалась внуку.

Левин совершенно искренне в это поверил.

Даже руками всплеснул: вот всё и объяснилось!

Он очень не хотел, чтобы Есенин оказался антисемитом.

Его можно понять.

У некоторых сознание устроено так, что они просто не в состоянии предположить какие-то иные мотивации для раздражения, помимо связанных с болезнью, а лучше даже с распадом личности.

Между тем Есенин, косясь на Левина, излагал самые последние доводы:

— Какой я антисемит! Да у меня дети от еврейки!

Левин кивал головой и радовался.

К полудню, нежданные, пришли Мани Лейб и Рашель.

Наметилось хоть какое-то примирение.

Брагинские, однако, давали понять, что простить готовы, но не прочь были бы получить и ещё какие-то убедительные объяснения, помимо наследственной падучей.

Извиниться Есенин был не прочь, но продумать иное объяснение не сумел. Он бы предпочёл, чтобы его просто простили и забыли о случившемся, как о мороке и наваждении.

Но Брагинские оказались к этому не готовы.

Мани Лейб вывел Левина из номера и сказал, что скандал вовсе не закончился, но, напротив, только разгорается: среди гостей были журналисты и писатели, представители еврейского ПЕН-клуба, политические активисты; в общем, тему было не замолчать.

К обеду о случившемся знали все еврейские круги Нью-Йорка.

К вечеру Есенин осознал масштабы происходящего.

Репутация его и без того оставляла желать лучшего, но тут произошёл просто крах.

Айседора так и не появлялась, чтобы его успокоить: она отдавала себя отчёт, что на её реноме брошена мрачная тень.

Если бы Есенин попал в любую другую компанию — тех же самых ирландцев, китайцев или даже индейцев — и, напившись, проклял их всех до седьмого колена, — подобной реакции не было бы, всё осталось бы внутри. Тут же всё было иначе.

Левин напишет, что инцидент был немедленно широко освещён в прессе и это сделало дальнейшее пребывание Дункан и Есенина в Штатах невозможным.

Тут наблюдается лёгкая аберрация памяти.

Турне Дункан и так завершилось.

2 февраля генеральное консульство Франции выдало им разрешение на въезд — запрос был подан ещё до происшествия в Бронксе. Они в любом случае уехали бы в феврале. Но финальный аккорд поездки в Америку получился запоминающимся.

Что касается прессы, то было несколько кратких заметок в американских газетах, но писалось там по большей части о том, что, будучи на вечеринке в Бронксе, Есенин ударил Дункан, поставив ей синяк.

Разве что выходившая на идише газета «Der Tog» упомянула о некоем «погроме», который учинил Есенин «еврейским товарищам-поэтам», но тоже без особенных подробностей. Поневоле оценишь есенинскую силу — один поколотил 20 человек, в основном мужчин!

Левин зафиксировал в мемуарах не столько реальный скандал, сколько радикальное изменение отношения к Есенину и Дункан в определённой среде.

Сила этой среды имела значение куда большее, чем газетная ругань.

Есенин не просто превратился в нерукопожатного — его стали воспринимать, как прокажённого.

Свои вопросы появились к Айседоре Дункан. От неё требовалась определённая реакция: публичное осуждение Есенина или личное покаяние в том, что вовремя не разглядела в нём наклонностей погромщика. Иначе и её карьера оказывалась под вопросом.

Дункан — и это делает ей честь — извиняться за мужа не стала.

Но пока была возможность хоть как-то выйти из положения, надо было испробовать все способы.

Есенин пишет Мани Лейбу: «Вчера днём Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чём-то, но о чём, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий».

«…у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе, — уверял адресата Есенин, — Эдгар По в припадках разбивал целые дома».

Никакой болезни, имевшей подобные симптомы, не было ни у По, ни у Мюссе; может, это придумал Ветлугин, утешая Есенина, а тот с радостью уцепился за литературные аналоги.

«Душа моя в этом невинна, — писал Есенин, — а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слёзы».

Письмо завершалось покаянно: «…передайте всем мою просьбу простить меня».

Левин заходил к Есенину каждый день.

Искренне благодарный за такое сочувствие, специально для него Есенин переписал злосчастный кусок из «Страны негодяев», дважды заменив слово «жид» на «еврей» — в одном месте в ущерб рифме со словом «жил». Пообещал, что публиковать поэму будет только в таком виде.

Что-то в этом просматривается почти детское: сейчас я сотру плохое слово, впишу хорошее — и всё поправится.

Левин несколько раз звонил Мани Лейбу, пересказывал их разговоры, молил простить Сергея.

В какой-то из дней Мани Лейб ещё раз заглянул в отель.

Вроде бы хорошо поговорили и все вопросы кое-как сгладили; но, уже расставаясь, вглядываясь напоследок в гостя, Есенин вдруг упрямо и угрожающе напомнил:

— А ты ведь меня бил.

Тот пожал плечами и ещё раз терпеливо объяснил, что иначе не мог: в их среде слово «жид» является оскорблением.