Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Его спросили о дебоше в отеле. Есенин пожал плечами:

— А!.. Это моя жена устроила в гостинице торжество в честь возвращения во Францию из вашей дикой Америки. Меня вдруг охватила жажда самовыражения. Что поделаешь?

— Но вы нарушили правила приличия…

— Правила приличия, да?.. Поломал мебель?.. Но правила — их ведь и надо нарушать. А мебель — подумаешь! Давайте я вам лучше стихи почитаю.

Едва ли разумно ханжески осуждать Есенина за то, что он «хулиган» и «дебошир»; но сложно на заметить, что с некоторого времени в его манерах начало просматриваться типичное поведение алкоголика: высокая вариативность представлений о допустимом и склонность к защитной иронии там, где раньше неизбежно возникало хоть какое-то подобие раскаяния.

В каком-то смысле Дункан разбаловала его — как безрассудно любящая и оттого очень плохая мать.

16 февраля Есенин в сопровождении Жанны прибыл в Берлин.

Номер в отеле «Адлон», естественно, был уже снят и оплачен Айседорой.

Всё сразу пошло именно так, как он задумал.

Жанна проводила Есенина до гостиницы, разобрала его вещи, убедилась, что всё в порядке, и в тот же день, согласно распоряжением Айседоры, отправилась обратно в Париж.

Теперь за ним никакого пригляду!

Явился Кусиков с какими-то весёлыми девками, принесли вина — сразу стало очень хорошо, лучше не придумать.

Журналистов Есенин принял в первый же вечер, выйдя из ванной с мокрым полотенцем на голове.

Сказал, что, если Изадора приедет за ним в Москву, он сбежит в Сибирь.

Если она и там его найдёт, он удавится — только бы не жить с этой мегерой.

Заодно соврал, что украл все её деньги. Кажется, он играл в какого-то героя из русской классики.

Назвал жизнь с Айседорой адом и похвастал, что впервые со дня свадьбы чувствует себя человеком бодрым и свободным.

Ещё сообщил, что он гений, а Дункан только мнит себя гениальной.

Непонятно только, на что он собирался жить.

Во время интервью, сидя на стуле, вдруг потерял сознание (впрочем, корреспондент утверждал, что Есенин имитировал обморок, но едва ли это соответствовало действительности).

Девушки бросились к поэту и перенесли его на кровать.

Дальнейшие ответы Есенин давал, положив голову на колени одной девушки и рассеянно поглаживаю вторую, сидевшую подле.

В это же время в Париже Айседора, милосердная душа, рассказывала американским журналистам, что буйство Есенина в отеле объясняется его контузией на войне и переизбытком контрабандного американского алкоголя в крови.

Во втором случае с Дункан не поспоришь: Есенин, безусловно, посадил печень в затяжном американском вояже. Во время сухого закона там погибли, потеряли рассудок или ослепли тысячи людей, употреблявших запрещённый алкоголь.

У Есенина были очень высокие шансы уже в Америке стать инвалидом.

Дункан даже отправила открытое письмо в газету «Нью-Йорк геральд», где посетовала на то, что в каждом американском городе, «куда бы мы ни попадали», Есенину из-под полы продавали алкоголь «сотни продавцов».

Главный посыл письма содержался, впрочем, не в этом.

«Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих бед и несчастий, — писала Дункан, — но поистине молодой поэт, который с восемнадцати лет знал только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слёз, нежели насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной».

«Все матери»! Не жёны, а матери, да.

Но даже Дункан, с её сильнейшим материнским инстинктом, отчаялась бороться с его «падучими» и «рецидивами» и в очередной беседе, уже с французскими журналистами, горестно признала:

— Сергей любит прах под моими ногами. Когда он буйствует и готов убить меня, тогда он любит меня намного больше. Он самый достойный любви мальчик в мире, но в то же время — жертва судьбы; как все гении, он надломлен; я потеряла надежду когда-либо его вылечить… Я совершила ужасную ошибку, вывезя Есенина из России.

Днём позже в её версальский отель привезли свежую прессу с сообщениями о том, что Есенин успел наговорить на парижском перроне и в берлинском отеле.

Прочитав признание Есенина, что он женился на ней только ради денег, Дункан опешила.

Однако даже на эти хамские заявления окончательная её реакция была тоже не столько женской, сколь материнской: спустя час Дункан направила Кусикову телеграмму, где отчеканила:

«Необходимо, чтобы Есенин написал в „Chicago Tribune“ опровержение интервью, где говорится, что он никогда не любил меня, а оставался со мной из-за моего общественного положения, — такая статья показывает его в плохом свете».

Как будто для Есенина имела теперь хоть какое-то значение его репутация за пределами России — будь то Париж, Берлин или все Соединённые Штаты вместе взятые, включая район Бронкс.

В интервью, данном вечером того же дня, Айседора опровергла информацию, что Есенин украл у неё деньги: этот падший ангел только и делает, что наговаривает на себя.

Кроме того, Дункан потребовала, чтобы её освидетельствовал врач и сделал официальное уведомление, что на ней нет следов побоев.

Врач освидетельствовал и объявил, что следов нет.

Вот видите, сказала Дункан, а вы пишете, что он меня бил. А он не бил.

Происходящее ударило рикошетом и совсем невиновного человека — служанку Жанну.

К тому моменту, когда Жанна вернулась в Париж, Айседора внимательно изучила счёт из отеля «Крийон», пытаясь осознать причину столь внушительного количества нулей, и среди разбитых зеркал, графинов, тарелок, стаканов, переломанных шкафов, столиков и кушеток неожиданно обнаружила пропавшие — причём из номера Жанны — кружева и покрывала.

Что же получается? Дрянная девчонка решила, пользуясь безобразным скандалом, поживиться! Но управляющий отелем будет думать, что это её мальчик Есенин таскает кружева из гостиниц!

Айседора устроила Жанне жуткий разнос. Та рыдала и клялась, что не виновата, а кружева и покрывала видела в есенинских вещах, разбирая их в Берлине.

Дункан: «Ты лжёшь!»

Жанна тут же отбила телеграмму Кусикову: «Подтвердите, что покрывала и кружева у Есенина».

Зачем он их забрал из гостиницы, неясно. Из хулиганской вредности или на память? Матери в подарок? Что-то же надо из европейских стран привезти.

Эйфория по поводу желанного одиночества закончилась так же стремительно, как началась.

Видевшие Есенина в февральском Берлине запомнили его «худым», «бледным», «каким-то раздавленным».

Тогда он написал самые тяжёлые, самые злые стихи из «Москвы кабацкой».

Одно — обращение к женщине: