Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Происходило всё в германском аэроклубе.

Есенин, вспоминает писатель Роман Гуль (пензенский знакомый Мариенгофа, белогвардеец, участник Ледового похода, в эмиграции ставший масоном), оделся во всё чёрное: «…в смокинге, в лакированных туфлях, — с колышущимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны».

Есенин, будто нарочно, читал подряд все свои «матерные» стихи — и старые, и новые: и «Сорокуст», и про «паршивую суку», и про «пошли их на хер»…

Публика разделилась: кто-то аплодировал, кто-то кривился и презирал.

Когда все уже расселись за столы угощаться, Есенин, заслышав оркестр, вдруг выдал трепака и, хотя был пьян, Гуль признаёт, танцевал отлично — «как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом».

Из зала прокричали — то ли от восторга, то ли с затаённым злорадством, в надежде, что рухнет здесь и подохнет: «А вприсядку?»

Да пожалуйста — можем и так. Здоровье ещё не всё пропил.

«Есенин шёл присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов».

По окончании вечера Гуль нашёл Есенина спящим — причём сидя на столе, поджав под себя ноги, среди грязной посуды.

Рядом с ним стоял недопитый графин с водкой.

Подошёл писатель Глеб Алексеев — тот самый, язвительно наблюдавший за Есениным в прошлый приезд.

Они растолкали Есенина.

Тот очнулся и сразу сообщил, что ему негде ночевать.

Алексеев пригласил Есенина к себе. Гуль пошёл их провожать.

— Знаешь, я ведь ничего не люблю, — признался ему Есенин по пути. — Ничего…

Некоторое время молчал, перебирая в голове, что именно не любит, но вдруг вспомнил:

— Только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. Топнет ножкой и кричит: я — Есенина!.. Вот какая дочь… Мне бы к детям, в Россию. А я вот мотаюсь. Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети.

Подумал — и добавил:

— И мать свою люблю.

Помолчал, ещё придумал:

— И революцию. Очень люблю революцию.

С этим, судя по всему, можно было жить, и Гуль высказал удивление, что же он тогда не любит, раз такой длинный список любовей.

— Не хочу в Россию, пока ей правит Лейба Бронштейн, — вдруг объявил Есенин.

Алексеев, доселе молчавший, вздрогнул и озадаченно поинтересовался:

— Серёжа, ты что… антисемит?

(Настоящая фамилия Алексеева была Чарноцкий, по происхождению он был поляк.)

— Я — антисемит? Да я тебя, Глеб, зарежу за это! — почти прорычал Есенин.

Роман Гуль, даром, что литовец, успел обрадоваться этому ответу; но Есенин тут же добавил раздумчиво:

— …и тебя, Глеб, зарежу… и какого-нибудь еврея заодно.

— Серёжа, у тебя ведь и сын есть? — поспешил Гуль перевести разговор.

— Есть… Но он чёрный. Жид. Сына я не люблю, — ответил Есенин.

На одной из прогулок Есенина с Кусиковым занесло к издателю Зиновию Исаевичу Гржебину, к тому времени выпустившему в Берлине отличный том есенинского избранного — в России ничего подобного ещё не выходило.

История не сохранила ни малейшего намёка на то, что именно послужило причиной конфликта, но и там случился отменный скандал.

Скорее всего, Есенин, мыкавшийся без денег, узнал, что книга продаётся хорошо.

В очередной час, когда захотелось продолжить праздник, а средства взять было не у кого, Есенин предложил навестить издателя Гржебина (на самом деле его звали Зелик Шиев).

И пошло-поехало:

— Зелик, вы мне должны!

— Сергей Александрович, ну как же я вам должен? Вот взгляните на договор!

— К чёрту ваш договор…

И так далее, вплоть до Лейбы Бронштейна и обещания кого-нибудь зарезать.

Полетела ли кушетка в окно, не важно, но Гржебин посчитал нужным написать самому Горькому:

«Если бы к Вам заявился Есенин, я бы очень просил Вас не принимать его. Он был у меня с Кусиковым, устроил скандал, по Вашему адресу позволил себе такую гнусность и вообще вёл себя так возмутительно, что дело чуть ли не до драки дошло. Лично я ликвидировал с ним все денежные и литературные дела».

Раз Гржебин посчитал нужным Алексея Максимовича предупредить, вполне возможно, что в пылу ссоры Есенин проговорился, что поедет к Горькому в Италию.

29 марта Есенину и Кусикову устроили большой, на двоих, поэтический вечер в зале консерватории Клиндворта — Шарвенки на Люцовштрассе, дом 76.

Был полный аншлаг, публика стояла в проходах, сидела на полу.

Первым, естественно, выступал Кусиков — отчитал своё с умеренным успехом, но все ждали Есенина.

Гуль был и на этом вечере, вспоминал потом: «Есенин вышел на сцену, качаясь, со стаканом вина в руке, плеща из него во все стороны. С эстрады говорил несуразности, хохотал, ругал публику».

Кто-то из зала крикнул, чтобы он пошёл умыться.

«Идите сами», — сказал Есенин.

Выбрав себе на первом ряду какую-то известную даму, Есенин отчего-то начал разговаривать исключительно с ней, причём в совершенно хамском тоне.

Всё могло закончиться дракой, кто-то уже бросился к сцене, чтобы вывести выступающего, но Есенин вдруг — цитируем Гуля — «бросил об пол стакан и, вставшей с мест, кричащей на него публике, стал читать „Исповедь хулигана“».

Чтение завершилось овацией.

Чтобы дать Есенину время прийти в себя, снова вышел читать Кусиков. Ему послушно внимали, но косились на кулисы: скоро ли вернётся Есенин?

Он вернулся. На этот раз с папиросой в зубах и кружкой пива.

Сообщил публике, что перед ними стоит хозяин русской поэзии.

В который раз повторил, что Маяковский бездарен и, более того, подражает Демьяну Бедному.

— Зато он из непьющих! — не согласился кто-то из зала.

Есенин поморщился:

— Каждому своё, но я отвечаю за культуру духа.

Подразумевалось: в любом состоянии отвечает, даже в таком.

— Вы клоун или поэт?

— Потом с тобой поговорю.

Объявил, что он большевик, что левее большевиков, что большевики дойдут до Ла-Манша, а те в эмиграции, что большевиков не любят, — ничтожные люди.

Сказал, что иным он и не мог быть: всех его предков пороли на конюшне: деда пороли и бабку тоже.

— Жалко, тебя не пороли! — крикнул кто-то из зала.

Есенин прищурился, но отвечать поленился.

Перешёл к стихам, предварительно спросив, не огорчит ли присутствующих здесь дам, что со сцены прозвучат не самые приличные слова.

В ответ раздались аплодисменты.

Начал «Москву кабацкую». Постоянно забывал и пропускал строчки, злился на себя на это, но читать не бросал — каждое стихотворение, как невод, тянул до конца.

«Пей со мной, паршивая сука…»

Кто-то из пришедших, услышав нецензурную лексику, всё-таки покинул зал: разве можно в стихах допускать подобное?!

Большинство осталось.

Это было очередное выступление Есенина, когда при большом скоплении народа ему начинала отказывать память.