Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Второе — обращение к мужчине:

При Есенине почти неотлучно находился Кусиков.

Если первые стихи часто считаются посвящёнными Дункан, то касательно стихов о «единственном друге» Кусиков не сомневался: про него.

В одной из рукописных версий этого стихотворения действительно есть четверостишие, где Кусиков назван по имени:

Есенин часто читал его в Берлине, и Кусиков, пожалуй, был счастлив оттого, что упомянут в жутких исповедальных строчках. Такой чести мало кто удостаивался.

Именно в тот период Кусиков, наконец, «дорвался» до Есенина: в Москве ему вечно мешал Мариенгоф, в прошлый берлинский заезд друга почти постоянно стерегла и стреножила Айседора. И только сейчас стало ясно, как этот армянский черкес втайне ревновал Есенина.

Ещё несколько лет назад Кусиков всерьёз надеялся стать великим поэтом, но теперь, кажется, догадался, что звёзд ему на этом пути не достать. Зато появилась возможность претендовать на место первого есенинского друга и телохранителя — тоже немало.

Закончив цикл «Москва кабацкая», Есенин первоначально посвятит его целиком именно Кусикову как самому близкому на тот период человеку.

Вместе с тем конкретных стихов о «единственном друге» это посвящение, по большому счёту, не касается.

И первое стихотворение, и второе — архетипические.

Когда Есенин желал посвятить стихи конкретным людям — как в случае с Клюевым («Теперь любовь моя не та…»), Мариенгофом («Прощание с Мариенгофом») или Лидией Кашиной («Зелёная причёска…»), — ему ничего не мешало.

Здесь же он, напротив, строфу с упоминанием Сандро убрал.

Если звучит имя Сандро, — значит, и стихи на конкретную тему, с конкретным адресатом; обязательно найдутся желающие порассуждать, какая именно «блядь» имеется в виду… Есенину всё это было не нужно.

Он хотел, чтобы стихи эти были о жизни вообще, а не постылых мытарствах в Берлине.

Позже по тем же причинам Есенин уберёт и посвящения Кусикову по всему «кабацкому» циклу.

Но если говорить о влиянии реальных событий на появление названных стихов, то нелепо отрицать очевидное. Говоря: «До печёнок меня замучила / Со всех сторон», — Есенин, безусловно обращается к женщине, схожей с Дункан до степени смешения, хотя и не пил с ней в московских кабаках да к тому же под гармонику. А когда он просит друга, играющего ему на гитаре: «Только знаешь, пошли их на хер…» — это вполне могло быть дословным, в один из берлинских вечеров, обращением к Сандро.

На что верный Сандро, естественно, тут же ответил:

— Слышали, нет, куры? Встали и пошли вон отсюда.

Кусиков очень хотел стать для Есенина самым близким. Кто же виноват, что не получилось?

Есенин тогда будто бы залип в Берлине.

Можно было уже двинуть домой — но где итоги этой поездки? Чем похвастаться?

Недописанным циклом «Москва кабацкая» и недоделанной «Страной негодяев»?

А как же всемирная слава?

Он хотел возвратиться в силе, в богатстве — а вместо этого у него из достижений имелись французская книжица и дюжина чемоданов с барахлом, при этом ни рубля в кармане.

Деньги ему понемногу начала присылать Айседора. Без неё бы — загнулся.

Кусиков ещё подзуживал:

— А тебя, Сергей, вообще в Россию могут не пустить, имей в виду.

— Как, Сандро?

— А вот так, Сергей. Пока нас там не было, порядки настали новые. Заправляют совсем другие люди.

Жена Мариенгофа с раздражением вспоминала, что это была постоянная привычка Кусикова: приносить всем дурные, часто надуманные вести, портить настроение — для какого-то неведомого внутреннего удовлетворения.

У Есенина — голова кругом шла от всего этого.

Однажды не выдержал и написал Айседоре примирительную телеграмму.

Та промолчала.

На фоне пережитого Айседора слегла с хронической простудой и никак не могла оклематься.

Такого позора она не переживала за всю свою карьеру. Есенин извалял её имя в грязи на двух континентах и едва ли хоть сколько-нибудь переживал о содеянном.

Да ещё долги. Вояж с Есениным испепелил весь её бюджет.

Ко всему прочему, из газет Дункан узнала, что её лишили американского гражданства и всех прав на территории Штатов. Формальным поводом был брак с иностранцем, но истинные причины — совсем иные: она рассказала всей Америке, что Советская Россия — хорошая страна, а Штаты — отвратительная.

В сущности, это демократия: у Айседоры было право говорить, что хочет; у Америки — отвечать ей, как пожелает.

Скандал никак не затихал: в один из дней пришла новость из США, что их секретарь Ветлугин посажен в тюрьму за вымогательство: шантажировал какого-то еврея.

И, естественно, в каждой заметке о Ветлугине снова упоминались Дункан и Есенин.

Как назло. Всё как назло!

Последним, кого она хотела бы видеть в эти дни, был её Сергей…

Иногда, если просили, Есенин читал в Берлине стихи. То здесь, то там. Больше, в сущности, он ничего не умел.

Если бы Есенин остался в эмиграции, он никогда не смог бы найти себе хоть какую-то работу. Русские шли либо в таксисты, либо на завод; но он, с таким бешеным характером, вряд ли был способен научиться водить машину или простоять хотя бы смену у станка. Даже для журналистики он был слишком необязателен.

Только поэзия.

Однажды на чтении перед немецкими издателями выяснилось, что он забыл «Пугачёва», — пришлось читать с листа. До зимы 1923 года с Есениным ничего подобного не случалось. Он помнил каждую свою строку и читал на память в любом состоянии.

Что-то надломилось в нём.

Читая очередную новость о себе, мог рассуждать примерно так: раз вам не нужны мои стихи, а интересуют только мои пьянки и склоки — что ж, я буду заворачивать стихи и всякое своё появление на людях в подобающую обёртку.

Может, так хотя бы пару интервью возьмёте.

Есенину стоило бы догадаться: изначальная игра и бравада становятся натурой.

Впрочем, в таком подходе имелся определённый резон: скажем, в прибалтийских странах Есенина начали активно переводить именно после возвращения из США — по той элементарной причине, что местная пресса перепечатывала новости о их с Айседорой скандалах. Переводчики вскоре заинтересовались поэтом, о котором наперебой писали десятки мировых изданий.

Следом начали переводить и в Польше.

Но Центральная Европа совсем не торопилась.

В марте Есенин выступал на вечере Объединения российских студентов в Германии в числе многих иных, но на правах мастера — самым последним.