Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Я тебе книгу подарю, — помолчав, сказал Есенин.

Присутствовавший Левин выдохнул: слава богу, скандал не повторится.

Есенин вручил Левину и Мани Лейбу по книжке. Более или менее тепло распрощались.

Гости вышли на улицу и раскрыли каждый свой экземпляр, чтобы прочесть автографы. У Левина было обычное дружеское напутствие: «Вениамину Менделеевичу с любовью». Брагинскому Есенин с нажимом выдавил: «Жиду Мани Лейбу».

Месть Айседоре не заставила себя ждать.

2 февраля, на пятый день после скандала, у Дункан был прощальный вечер в Лексингтон-театре.

Многие месяцы имя её не сходило с первых страниц американских газет.

В этот раз ни одна — ни одна! — газета не дала анонса её последнего на американской земле выступления.

3 февраля Есенин и Дункан покидали США на пароходе «Джордж Вашингтон».

Никаких денег она не заработала — чтобы оплатить проезд, взяла в долг у бывшего мужа Париса Зингера.

Да, в каждом городе Дункан собирала многотысячные залы, но с финансовой точки зрения эффект оказался нулевым: всё ушло на жизнь с Есениным, на оплату перебитой посуды и поломанной мебели в отелях; особая статья расходов — контрабандный алкоголь.

Завидев сбежавшихся на причал репортёров, Дункан не стала стесняться в выражениях.

Для начала обрушилась на сухой закон:

— Некоторые из спиртных напитков, которые я здесь пила, могли бы убить слона. Это могло убить и меня, если бы я осталась здесь подольше.

На вопрос о синяке, поставленном ей мужем в Бронксе, спокойно отвечала:

— Это ложь, шитая белыми нитками. Я не знаю, где находится Бронкс. Я ни разу в жизни там не была.

В целом впечатления и планы свелись к следующему:

— В России мы получили свободу. Американский народ не знает, что это такое. Единственное американское искусство — это рекламные вывески. Мой муж и я — революционеры. Каждый художник должен быть революционером. Лучше свобода, чёрный хлеб и водка в России, чем жизнь при вашем капитализме!

На вопрос, когда её снова ждать в Америке, Дункан отрезала:

— Я никогда сюда не вернусь!

Все приведённые фразы ушли в американские газеты. После Бронкса терять ей было нечего.

И вряд ли Есенин думал про Америку как-то иначе.

Но теперь, когда все иллюзии касательно поэтического продвижения на Западе разрушились, куда острее встал вопрос: как его встретят на родине?

Через пару дней, уже в пути, глядя на океан, Есенин напишет известное письмо Кусикову:

«Об Америке расскажу позже. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской».

Эти нехитрые каламбуры стоит расшифровать.

Есенин и Кусиков имели общего знакомого — писателя Николая Николаевича Захарова-Мэнского. Приятели были уверены, что он педераст. Есенин к тому же обыграл его фамилию, дав отсылку к австрийскому писателю Захер-Мазоху, чьё имя легло в основу понятия «мазохизм».

Их общей знакомой — и, похоже, объектом для лёгкой иронии — была поэтесса Нина Яковлевна Серпинская. Есенин знал её ещё до революции — по салону Любови Столицы; в имажинистские годы выступал с ней на одной сцене, подписал ей пару своих сборников, причём один из них — «с нежностью», что даёт основания предполагать некий элемент ухаживания; впрочем, в данном случае дело не в этом.

Если грубо расшифровать портрет Соединённых Штатов, набросанный в есенинским письме, то выглядит он примерно так: Америка — азиатчина, где правят бал сексуальные и этнические меньшинства и царит, может, по-своему привлекательная, но, увы, бесталанная пошлость.

Ниже, переходя к разговору о приближающемся возвращении на родину, Есенин сетует: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих…»

И далее: «Слушай, душа моя! Ведь и раньше ещё, там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь — теперь злое уныние находит на меня».

В свете скандала, только что имевшего место в Соединённых Штатах, письмо Есенина, безусловно, несёт дополнительные коннотации — не определяющие, но достаточные, чтобы их учитывать.

За спиной Бронкс, впереди — куда деваться — Москва.

Как вышло, что он, истинный певец большевистского переворота, воспринятого им как путь к преображению, теперь, заходя в «кабинеты», чувствует себя приблудной сиротой? А ради чего тогда всё, если вместо преображения — снисходительность новых хозяев и злое уныние внутри?

10 февраля пароход «Джордж Вашингтон» сделал остановку в английском порту Плимут — этим знакомство Есенина с Англией и ограничилось.

На другой день Сергей и Айседора сошли на французскую землю в порту Шербур.

12 февраля они уже были в Париже и вновь остановились в знакомом фешенебельном отеле «Крийон» — дом Айседоры на рю де ла Помп был сдан на полгода одной богатой американке.

Как и в прошлый раз — репортёры, фотовспышки. «Как дорога?» «Как дела?»

Дункан была настроена безжалостно:

— Я потратила четыре месяца жизни на поездку в Америку. Это была мука. К моему мужу в Америке относились хуже, чем когда-либо в России. Американцы похожи на стаю волков. Америку основали шайка бандитов, авантюристы, пуритане и первопроходцы. Теперь всем заправляют только бандиты. Американцы за деньги сделают что угодно. Америка мне больше не родина.

— Но в России большевизм, — сказали ей.

— Америка с её ку-клукс-кланами — последняя страна, которая вправе говорить о большевизме.

Есенина ни о чём не спрашивали, но он всецело разделял пафос жены.

На пароходе они как-то сблизились и успокоились.

Сухой закон в плавании действовал так же, как на американской земле, им едва удавалось пробавляться палёным виски, который, увы, можно было достать и на пароходе — втридорога.

На следующий день она заказала в отеле прекрасный обед на четверых — компанию составили её подруги Мэри Дести и мадам Говард Перч.

Есенин просил шампанского, но Айседора твёрдо решила ограничиться только лёгким вином.

Он читал стихи, вставал перед Дункан на колени; она гладила его голову.

Пара эта выглядела бесподобно.

— О, посмотрите, — сияя, говорила Айседора своим подругам, — как он прекрасен! Он просто ангел.

Есенин поминутно куда-то убегал — то за папиросами, то за спичками, то ещё за чем-то, хотя Дункан говорила, что официант всё принесёт.

Всё это время Сергей оставался весёлым и обходительным, только глаза горели всё ярче.