Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Имелись в виду те самые фиговые листки, которые Шенгели — на самом деле хороший поэт — увы, носил сам, но явно желал передарить Есенину и компании.

Вдвойне неприятно, что и отзывы, доходившие с той — эмигрантской — стороны, были столь же обидные. Только если здесь новоявленные литературные специалисты обвиняли Есенина, что он со своей поэзией чужд пролетариату, то из-за границы потешались над его продажной революционностью.

Даже Илья Эренбург, позже кардинально изменивший отношение к стихам Есенина, в полтавском журнале «Ипокрена» (№ 4 за 1919 год) писал: «…пробовал изобразить социальный переворот как угодную Господу жертву молодой поэт Сергей Есенин. К сожалению, его стихи напоминают сильно издания кустарного магазина, где народный дух давно подменён сомнительным „стилем“».

Николай Бережанский в рижской газете «Сегодня» (№ 5 за 1920 год) издевался: «…поэтам помельче, вроде Есенина, нужны особенные дерзания, чтобы попасть на казённый кошт. Когда я читаю его „Товарища Инонию“ — диссертацию на получение привилегированного пайка, мне кажется, дело происходило так: — Что, Сергей Есенин, хочешь получить паёк с шоколадом? Ну, валяй, покажи, „что ты могишь?“ — „Я сегодня снёсся, как курица, / Золотым словесным яйцом…“ — Слабо, Есенин, нельзя ли позабористее? Могишь? — „До Египта раскорячу ноги… / Коленом придавлю экватор“… — Нельзя ли поновей да позабористей? — „Тело, Христово тело / Выплёвываю изо рта…“ — Во-во, валяй, попал в самую точку. Жарь, братец, жарь!»

В пражской газете «Воля России» (№ 119) Михаил Слоним утверждал: «…стремление во что бы то ни стало освятить мистическим преображением кровь и грязь свершающегося, желание под грубой корой событий увидеть божественный смысл доводит… до безвкусных и вымученных произведений, вроде поэмы о „товарище“. <���…> Поэты, полные веры в богоносность русского народа, хотят выдать российскую голгофу за всемирное воскресение и покрыть туманно-мистическими пророчествами ужасы и безумие коммунистической действительности. <���…> Всё поэтическое искание Есенина, например, сводится к сомнительным словообразованиям или к нарочито-грубоватому стилю „под народ“. Непонятно, почему его так соблазняют такие образы: „Над тучами, как корова, хвост задрала заря“»…

Непонятно ему. А Есенину было непонятно, почему все они позволяют себе так с ним — первым русским поэтом — разговаривать.

Что касается США, то с какого-то момента Есенин вообще никого, кроме евреев, там толком не видел.

В очерке «Железный Миргород» будет фрагмент, который при публикации вырежут: «Для русского уха и глаза вообще Америка, и главным образом Нью-Йорк — немного с кровью Одессы и западных областей (Есенин имеет в виду западные области России: Украину и Белоруссию. — 3. П. ). В Нью-Йорке евреи осели довольно прочно и имеют жаргонную культуру, которая ширится всё больше и больше».

Нет никаких оснований предполагать, что Есенина так уж сильно раздражали еврейский театр или еврейская музыкальность; но в целом всё это наложило определённый отпечаток на его усталость от Америки.

На самой Америке он сорваться толком не мог — они тут всё равно русский язык не понимали, — но хотя бы на местных евреях отыгрался.

Не снимая вины с Есенина, стоит заметить, что некоторые из гостей Мани Лейба вполне осознанно пошли на скандал.

Левин слышал, как несколько человек из компании договаривались напоить Есенина — и едва ли только по причине необычайного гостеприимства.

— Иди ещё ему подлей, — слышал Левин.

Ну и подливали.

В какой-то момент Есенин грубо схватил Дункан за тунику, так что ткань затрещала.

По версии журналиста Рувена Айзланда, Айседора как раз переодевалась, чтоб развлечь гостей танцем.

Левин бросился ей на помощь:

— Сергей, что ты делаешь?

— Болван, ты не знаешь, за кого заступаешься, — крикнул Есенин. — За блядь!

— Да, за блядь! — повторила Айседора. — Серьожа, я блядь!

Есенин рванулся ответить ей действием; возможно, даже успел ударить по лицу.

Эффект, которого кое-кто старательно добивался, был достигнут.

Их разняли, Айседору увели в другую комнату.

Есенина пробовали успокоить и подливали снова.

С каждой минутой он становился всё ожесточённее.

То ли ему показалось, что Айседора уехала, то ли кто-то нарочно сказал.

Есенин тут же кинулся за ней — прочь из квартиры, по лестнице.

Мани Лейб и ещё пара человек бросились вслед.

Согласно одним воспоминаниям, его догнали на втором этаже. Согласно другим — на улице, далеко от дома, спустя час — и то лишь потому, что убегающего, всмятку пьяного Есенина перехватил полицейский. Подоспевшим еврейским товарищам пришлось объяснять: вот, человек из России, перепил. Полицейский оказался ирландцем — и подобное состояние за прегрешение не считал.

Есенина бережно привели под руки обратно.

Левин, прилюдно названный болваном, к тому моменту уже уехал.

Через час Есенин, опрокинув ещё бокал-другой, достиг состояния полной невменяемости и снова решил сбежать.

Слишком много ироничных лиц.

Его опять поймали, на этот раз куда быстрее, и обратно притащили силой.

В квартире Есенин попытался пробиться к окну и броситься с шестого этажа.

Никому этот план не понравился.

На него навалились.

— Распинайте меня, распинайте! — кричал Есенин.

— Надо связать его! — предложил кто-то.

Пытался отбиваться, предлагал любому из присутствующих сойтись с ним один на один:

— Здесь любят бокс — так давайте бокс!

Навалились сразу втроём или впятером; другие метались в поисках верёвок — подвернулись бельевые, — а Есенин брыкался, матерясь…

Едко пахло потом, алкоголем, злостью, обидой.

Явилась Айседора и объясняла всем, что Есенину нужно лить на голову холодную воду, — тогда он успокоится.

Айзланд уверял, что Есенин выкрикивал имя Троцкого — в том смысле, что, мол, все вы сволочи, а ваш Троцкий особенно. Ярмолинский пишет, что всё было иначе: Есенин грозил собравшимся, что нажалуется Троцкому и тот всех накажет.

Поначалу Есенин лежал на полу, но Рашель испугалась, что он простудится.

Связанного Есенина переложили на диван.

Картина, конечно, та ещё: несколько десятков раскрасневшихся евреев и спелёнутый рязанский поэт с красными глазами, в разорванной одежде.

Прошло некоторое время. Люди отдышались.

— Развяжите меня, — взмолился, что твой Пугачёв. — Ну развяжите же!..

Никто не решался.

— Жиды! — снова закричал Есенин. — Жиды проклятые!

Подошёл Мани Лейб, наклонился к нему:

— Серёжа, не надо. Ты же знаешь: это оскорбление.

Есенин задумался, помолчал.

Потом, повернувшись на бок, упрямо повторил: