Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

С евреями приходилось сталкиваться постоянно: то во властных кабинетах, то на чекистских допросах. Эмоции от этих встреч копились весьма разнообразные.

Чем больнее разочаровывали некоторые итоги революции, тем сильнее казалось, что саму эту революцию и право на великое преображение у русского мужика кто-то украл.

Но кто?

Ещё до отъезда за границу Есенин говорил Ивневу о людях во власти, равнодушных ко всему русскому.

Если верить пересказу Ивнева, сбивчивая речь Есенина звучала примерно так:

— Интернационал тут ни при чем: всё-таки это политическое понятие. Равнодушие ко всему русскому — результат размышлений холодного ума над мировыми вопросами. Холодный ум — первый враг человека. Ум должен быть горячим, как сердце истинного патриота… Я поэт России, а Россия огромна. Очень многие, для которых Россия только географическая карта, меня не любят.

Парадоксальный момент: юдофобские настроения Есенина (едва ли это можно назвать взглядами) подогревали не столько даже крестьянские поэты, хотя и они тоже, но, как ни странно, друзья-имажинисты — тот же Анатолий Мариенгоф.

В своих мемуарах Мариенгоф с явным удовольствием вспоминает один диспут, где Маяковский, оппонируя присутствующему критику, говорит: «Товарищ Коган тут заметил…» — на что критик пытается возразить: «Я не Коган!» Но Маяковский будто не слышит и через минуту снова повторяет: «Товарищ Коган сказал…» Его снова пытаются поправить: «Я не Коган!» — а Маяковский басовито цедит по слогам: «Все вы… Коганы!»

И это говорит великий интернационалист, воспитанный Бриками!

В зале присутствовали Есенин, Мариенгоф и Шершеневич — и в кои-то веки остались очень довольны Маяковским. Мариенгоф объясняет это так: «Критиков мы не любили».

Ну да, ну да, мы так и поняли.

До такой степени не любили «критиков» из разряда «все-вы-коганы», что Мариенгоф об этом вспомнил спустя несколько десятилетий — во время работы над книгой «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»!

«Критики» тут, конечно же, всего лишь показатель симптома. Сам вопрос, увы, стоит несколько шире. Мариенгоф ликовал, что хоть кто-то рискнул в глаза высказать «им», присутствующим на всех уровнях и этажах новой советской иерархии, в каждом наркомате, в большинстве газет.

Вопрос был в те годы болезнен до такой степени, что носители еврейской крови Мариенгоф и Шершеневич — впрочем, ни в коей мере таковыми себя не считавшие — разделяли ксенофобские настроения части русского населения в целом и литературного сообщества в частности.

Известно сложное отношение к еврейскому вопросу Блока, в меньшей степени — Брюсова; но поразительно, что даже у Зинаиды Гиппиус (немки по отцу и русской по матери), до революции обвинявшей Блока в «черносотенстве», после прихода ко власти большевиков в дневниках появляются разнообразные «жидочки», чувствующие себя, как считала Гиппиус, хозяевами и тем самым приводившие её в бешенство.

Есенин, маниакально отслеживающий всё, что о нём пишется, с какой-то поры не мог не заметить, что слишком часто оттаптываются на нём обладатели не совсем русских фамилий.

В газете «Дело народа» (№ 21 за 1918 год) Соломон Альгрен, цитируя есенинские строчки «Пою и взываю: / Господи, отелись!», иронически именовал это «адамантами и перлами поэта Есенина» и призывал: «Господи! Угомони!»

В журнале «Вестник шанявцев» (№ 5 за тот же год) Николай Янчевский, говоря о Есенине и его крестьянских сотоварищах, язвил: «…стихи их не народные, а „под народ“, и не для народа, а для любителей „пейзан“ даже в революции». И далее, приводя несколько строк Есенина, ставил беспощадный диагноз: «…бескрылые в своём пафосе, они прибегают к торжественному „штилю“ и износившейся поэтической бутафории… звоном фальшивой монеты звучит их тусклый стих».

В журнале «Пролетарская культура» (№ 6 за 1919 год) Павел Лебедев-Полянский отчитывал Есенина за поэму «Преображение»: «Ни один серьёзный и последовательный коммунист не сможет примириться с желаниями автора „Преображения“; коммунист не ищет „голубого покоя“, он горит огнём красного энтузиазма и творчества…» — и продолжал: «Возможно, что любители такой „изысканной“ поэзии кривляющихся интеллигентов есть; но рабочему классу она совершенно не нужна. В нашем трудном, но великом творчестве новой жизни она только мешает…»

И, подумать только, какой высокомерный тон брали!

В журнале «Жизнь искусства» (№ 451 за 1919 год) Александр Беленсон (настоящая фамилия Бейлес), набрав подходящих цитат из Есенина и обыгрывая самоназвание «банда имажинистов», иронизировал: «…вот примерный „порядок дня“ пришедшего в революционный мир великого поэта: зачислиться в банду подобного коллектива, флиртовать с коровами, затем коварно вступить в брак с овцой и закусить всё это половиной собственной ноги, другую — великодушно пожертвовать истощённым блокадой читателям. Такое поведение смело и ярко, но вряд ли своевременно».

В журнале «Вестник литературы» (№ 9 за 1920 год) Виктор Ирецкий (на самом деле — Гликман) печалился о тех же имажинистах: «В их душах, безмятежно пребывающих вне времени и пространства… пламенеет всё же необычная для нашей годины любовь к шутовским бубенцам и проявляется она в литературном бесчинстве… Особенно это раздражает у Сергея Есенина».

К тому же вал нарастал: большинство выходцев из «местечек» вдруг ощутили именно себя носителями истинно пролетарской и коммунистической идеологии, с лично присвоенным правом делить сочинителей на чистых и нечистых.

Вольно или невольно Есенин стал видеть за этим не столько излишний критический жар отдельных персонажей, сколько национальную черту: чрезмерное самомнение, осложнённое будто бы врождённой склонностью к сарказму.

В саратовском журнале «Саррабис» (№ 3 за 1921 год) Всеволод Архангельский, перечислив имена Есенина, Мариенгофа и Шершеневича, ставил на место сразу всю компанию имажинистов: «Спросите: какие поэты имажинисты: революционные по духу или же нет? Ясно: нет. Воспитанные распадающейся культурой, утомлённые войной, они явили открыто свою душу-мумию». И резюмировал: «Конечно, они не великие, и не будет среди них выдающихся».

Даже на «выдающихся» не потянут мумии эти!

В журнале «Театральная Москва» (№ 23 за 1922 год) Владимир Блюм, говоря о «Пугачёве», припечатывал: «…Есенин не удерживается, чтоб не всучить тому или иному персонажу тот или другой свой — увы, наштампованный — образ» — и выносил неизбежный вердикт: «Революционность — довольно примитивная, в стиле есенинском».

Терпеть не мог всех имажинистов разом и конкретно Есенина поэт и критик Георгий Шенгели. В первой книге петроградского альманаха «Утренники» за 1922 год он писал, вспоминая Достоевского: «…литератор Кармазинов лебезил перед Верховенским, теперь Ивановы-Разумники превозносят Есениных. Бесы… Взглянуть на образцово импотентного „Пугачёва“. Нуль. Ни исторической правды (она, конечно, необязательна), ни правды психологической (тоже), ни логики положений, ни убедительности парадокса, — ничего». И призывал: «Не пора ли отрезвиться? Не пора ли приклеить голым королям фиговые листки общественного невнимания?»