Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И далее: «Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка — наша последняя, но великая надежда».

(В Лондоне, Есенин, кстати, не был.)

Разместились в отеле «Уолдорф-Астория»: из окон вид на площадь у 34-й авеню.

Им притащили ворох газет, Есенин разглядывал свои портреты: а хорош! — и просил Ветлугина скорее переводить: что там обо мне? про Изадору не надо.

«Нью-Йорк уорлд» («The New York World») писала: «…парень мальчишеского вида, который, однако же, подошёл бы любой футбольной команде как прекрасный полузащитник, — ростом 5 футов 10 дюймов, с белокурой, хорошо посаженной головой на широких плечах, с узкими бёдрами и ногами, способными покрыть сто ярдов примерно за десять секунд».

В остальных газетах также не было и намёка на хоть какой-то интерес к его поэзии.

Одно издание на непонятных основаниях назвало Есенина… украинским поэтом.

Реакция эмигрантских изданий в Америке ничем не отличалась от реакции европейских.

«Новое русское слово» в первый же день впроброс написало про «есенинский перегар чернозёмного навоза»; он это запомнит — пару лет спустя пригодится в одном стихотворении.

Настроение как-то сразу испортилось.

Есенинский день рождения отметили вяло, втроём с Ветлугиным.

Если в Париже Есенин хоть как-то обжился, выучив название и номер особняка, куда его должен был возвратить таксист, то в Нью-Йорке поначалу всего опасался: выйдет из отеля, дойдёт до угла улицы — и назад, в бар. В баре всё понятно.

На третий день явился иммигрировавший в США футурист Давид Бурлюк в компании литератора, издателя левого еженедельника «Новый мир» Мориса Мендельсона.

Разговор совсем не клеился. Один из учителей Маяковского, Бурлюк раза три, с неожиданным для него подобострастием, спросил, что бы Есенин хотел увидеть «в своеобразнейшем городе Нью-Йорке». В конце концов Есенин разозлился и сказал, что ничего он тут не хочет видеть, плевать он хотел на всё это своеобразие.

Бурлюк, что удивительно, не обиделся и через пару дней во всё том же «Новом русском слове» поместил очень благожелательный материал с пересказом биографии Есенина, фото и анонсом выступлений Дункан.

Первое же интервью, которое Есенин в Америке даст русскоязычной прессе, показывает его человеком независимым и не старающимся никому понравиться, а уж тем более эмигрантам.

— Русским писателям при большевиках жилось неплохо, — скажет Есенин. — Лучше других. Их не трогали. Они могли работать. Даже — ругать правительство. Но они испугались, запищали, убежали за границу…

— Но Гумилёв расстрелян, — напомнили ему.

— Он держал себя очень вызывающе, — ответил Есенин. — Всюду кричал: я монархист. У него на квартире собирались контрреволюционеры, были найдены бомбы.

Уже 7-го числа Дункан дала первый, триумфальный, концерт в Карнеги-холле: четыре тысячи зрителей, по окончании выступления — получасовые овации.

Есенин не без страдания смотрел на всё это, ожидая, когда же настанет его черёд получить толику славы.

В какой-то момент Дункан вывела его на сцену.

— У Америки есть всё, чего нет в России, — сказала, — но в России есть вещи, которых американец не имеет, — намекая на своего мужа — в русских высоких сапогах, в русской рубашке, подкрашенного, с длиннейшим шарфом (сама наряжала!).

Есенин был представлен как русский Уолт Уитмен.

Находчиво; но зачем Америке чужой Уитмен, когда есть свой?

На следующий день «Нью-Йорк таймс» вскользь упомянула, что публике был представлен муж Дункан, «молодой поэт Юсенин». И ещё три раза повторили: «Юсенин, Юсенин, Юсенин». Они ведь писали о нём за пару дней до этой публикации — но уже забыли даже фамилию.

Айседора выступала ещё 11 и 14 октября, при аншлаге, но Есенина уже не выводила.

Публика приветствовала её, крича, ликуя и неистовствуя.

Америка явственно показывала, что здесь она была истинной звездой, а не стареющей забавной тётушкой.

Её муж, вернувшись в номер, собрал все газеты со своими портретами — про полузащитника, Юсенина в шарфе и т. д., и т. п. — и старательно разодрал в клочки.

После Нью-Йорка Айседора выступала в Бостоне, в Симфони-холле.

В первый же день Есенин открыл окно гримёрки, выставил на улицу красный флаг (где только нашёл?) и начал кричать: «Да здравствует большевизм!» — пока не собрал толпу.

Читал в окно ничего не понимающей толпе стихи и в перерывах проклинал буржуазию.

Организаторы концерта на всякий случай вызвали конную полицию.

Айседора, с отменным успехом исполнив свою программу (пока Есенин продолжал «догоняться» шампанским и размахивать красным флагом в окне гримёрки), выступила со сцены с яростной речью.

У неё был безусловный талант политического оратора.

— Я красная, — кричала, — как и мой красный шарф! Это цвет жизни, энергии! Вы ранее были страстными. Не будьте пассивными! Вы, должно быть, читали Максима Горького. Он сказал, что люди делятся на красных, серых и чёрных. Чёрные люди — вроде бывшего кайзера или экс-царя; это люди, которые любят господствовать и несут террор. Красные — это те, кто радуется свободе и прогрессу духа. Серые люди похожи на эти стены, на оформление этого зала. Посмотрите на эти статуи наверху! Они ненастоящие. Разбейте их!

Здесь начали по специально поданному сигналу опускать занавес; но она продолжала взывать, порицать, призывать.

Молодёжь бешено хлопала в восторге; почтенные пары в редком раздражении покидали зал.

На второй день всё повторилось в усиленном варианте.

Есенин заранее подыскал себе переводчика: пусть Айседора там пляшет, у него будет своё выступление; снова выставил красный флаг в большое окно гримёрки, созвал прохожих и приступил к проповеди.

Мэри Дести свидетельствует, что собралась «огромная толпа».

Есенин сообщил собравшимся: раз Бостон известен как центр культуры и образования, «его жители должны познакомиться с идеалами и платформой молодой России».

И знакомил их с идеалами, не забывая время от времени размахивать красным флагом.

Айседора тем временем выступила на сцене в каком-то чрезмерно минималистичном наряде — фактически полуголой.

Для Америки той поры всё это было слишком: полуобнажённая танцовщица с огненным шарфом, буянящий поэт с красным флагом.

25 октября нью-йоркская газета «Русский голос» сообщала:

«Министерства труда, юстиции и иностранных дел собирают сведения об изъявлении известной танцовщицей Айседорой Дункан большевистских взглядов, что будто бы имело место при её выступлении в Бостоне.

Чины названных министерств заявляют, что хотя и находят „непристойным“ выступление танцовщицы в „чрезмерно обнажённом виде“, они бессильны бороться с этим; но если она ведёт „красную пропаганду“ — её быстро выдворят на Эллис-Айленд для обратной её высылки в Россию».