Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

«Одною любовью с тобою…»

Странно, но в словах Зинаиды Гиппиус, написанных ещё при жизни Есенина, в начале 1925-го, что-то есть — уловила.

«У Есенина чисто русская — распутинская — безмерность: куда бы ноги ни поставил, катит его, как с горы… Есенин, вне своей поэзии, сам есть некий художественный образ. Его безудержность, его талантливость, ребяческая лживость и бессознательная правдивость, его способность опьяняться „свободой“, чтобы „полететь вверх пятами“ и потом в замедленном похмелье приходить в себя, — разве всё это не черты самого русского народа?»

Гиппиус просто усилила все акценты, перенасытила все краски, не сказала — а поставила на вид, будто чуть задыхаясь от личной обиды: почему я всё равно буду всего лишь Гиппиус, а ему — предела нет?

Тем не менее и про безмерность, и про безудержность, и про бессознательную правдивость, и про похмелье, и про черты народные — всё так.

Даже разрушая себя, он создавал что-то большее, чем он сам.

Пришло время как-то смиряться с очевидным.

Есенин — отражение и лучшего, и разного в нас.

Хотя кто здесь вправе сказать, что хорошо, что дурно?

Есенин вместил в себя все типы национального характера, всех братьев Карамазовых сразу: в скуфье, смиренным иноком был Алёшей, в буйстве и влюблённости — Митей, в ловком и до какого-то момента рациональном обращении со своей удачей — Иваном; даже, рисуя на Страстном монастыре кощунственные строчки: «Я кричу, сняв с Христа штаны», — поиграл в Смердякова.

Есенин последовательно использовал нецензурную лексику в письмах и, главное, в стихах. Он делал это осмысленно и последовательно и настаивал на расширении литературного языка за счёт «корявых», как он говорил, слов.

В 1923 году он писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления».

Да, нецензурная лексика встречалась даже у Пушкина, у которого, как известно, есть вообще всё; но именно Есенин начал применять как пониженные речевые обороты, так и в прямом смысле матерную брань в качестве полновластной составляющей поэтического словаря.

Перед нами, подчёркиваем, не случайные, хулиганские примеры, а последовательное отстаивание права обсценной лексики на присутствие в поэзии. Достаточно заметить, что она присутствует не только и не столько в стихах на «случай» или в частушках, а в ключевых есенинских текстах — «маленьких поэмах» «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст», драме «Пугачёв», цикле «Москва кабацкая», поэме «Анна Снегина».

Есенин считал эти слова беспризорными. И, как беспризорников, их жалел.

Поражает в Есенине, что, будучи истраченным почти до дна, пропитым до сизости, издёрганным психбольницей, замученным манией преследования, боящимся спать ночами в одиночестве, никого, казалось бы, уже не любящим, уставшим до самой уже подступающей смерти, в том самом декабре — за считаные недели до — он, едва брал перо, становился чистым, ясным, прозрачным, сознание его выхватывало удивительные, неземные ноты, собираемые из, казалось бы, самых элементарных составляющих:

Ничего сложного, простейшие рифмы и — невоспроизводимо, неповторимо, невозможно.

Безупречный слух на слово, которое он будто бы уже нехотя, запуская бесконечно усталые, порезанные, натруженные руки в быструю реку русской речи, почти не глядя вылавливал, — и оно серебрилось!

Серебрилось в его устах — даже самое корявое, грязное, отталкивающее.

А в других — снулая рыба, да и только.

Разве объяснишь такое?

Ведь какие рядом были мастера!

Наверняка Клюев, Клычков, Ширяевец думали втайне, что могут не хуже.

Ведь Приблудный верил, что сможет так же.

Ведь Мариенгоф и Шершеневич выходили на общую с ним сцену и чувствовали себе если не равными, то почти равными.

И что же?

Если измерять по любви народной и брать только мужчин (женщин Есенин всерьёз не рассматривал никогда), то соперников его из современников (Блок не в счёт — он старше) всего четверо: Маяковский, Гумилёв, Пастернак, Мандельштам.

Клюев и Ходасевич, даром что величины неменьшей, уже по большей части для специалистов.

Иногда даже диковатой выглядит эта картина: Есенин забрал огромную долю народной любви, а оставшиеся, четвертушки, краюшки, крошки делят разом все крестьянские поэты, все имажинисты, все несчастные пролетарии, все полузабытые, так толком и не вернувшиеся домой эмигранты.

Как же он угадал, как смог? Как он породнился со всем народом?

У Есенина вроде бы почти всё в лирике — про себя.

Но вдруг выясняется — про каждого.

Есенин — интуитивист, но истинный национальный мыслитель.

А ещё Есенин был очевидным противником прогресса по-американски, находя подобный цивилизационный путь тупиковым. В поиске выхода из этого тупика он возлагал надежды на нечто неизъяснимое, свойственное нашему национальному характеру — буйному, «азиатскому», но в итоге, как ему казалось, спасительному.

Есенин — всё русское разом.

Святость — и расхристанность, воинственность — и добротолюбие, нежность — и наглость, стремление к порядку — и страсть к разгрому, широкая имперская всепрощающая душа — и дерзкая привычка называть вещи своими именами, беспутство судьбы — и высокая, пожизненная, смертная ответственность за всё содеянное и сказанное.

Есенин — православный, крестьянский, имажинистский, кабацкий, советский — и как сумма всех составляющих — русский поэт.

И, наконец, Есенин — русское чудо, гений, наш праздник, наш плач, наше светлое застолье. Его место за длинным столом — в красном углу. Он для нас — надежда на рай.

Сразу после смерти Есенина на организационном собрании в Доме Герцена 1 января 1926 года было принято любопытное решение: открыть в Москве и в Ленинграде приюты для беспризорных имени Есенина.

За этим кроются куда более серьёзные смыслы, чем может показаться.

В последние два года жизни Есенин постоянно посещал — один или с друзьями — московские ночлежки.

Об этом вспоминали несколько его друзей-писателей.

Николай Никитин, описывая одно из посещений ночлежки в компании Есенина, отметил важную деталь, смысла которой, кажется, сам не понял до конца.

Едва они туда вошли, со всех сторон начинали шептать:

— Есенин!.. Есенин… Есенин…

Они, люди дна, знали его? Нет, конечно.

Просто он там был не первый раз.

Он ходил туда постоянно: таскал подарки, папиросы, конфеты, просиживал там целые часы, что твой Франциск Ассизский.