Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И здесь, наконец, озарило сразу и Клюева, и Городецкого: надо нарядиться а-ля рюс!

(Спустя пару лет Городецкий будет утверждать, что не имел к этому маскараду ни малейшего отношения, и всё свалит на Клюева.)

Шёлковую голубую рубашку! — кричит Клюев. — Будет как шёлковый, мой голубь-то!　Нет, лучше белую! — возражает Городецкий. — Будет как белый шёлковый голубь!　Шаровары ему — плисовые! Сапожки ему — остроносые! Цветные, на каблучках!

Ну-ка, Серёжа!

Нарядился. Эти двое взглянули и ахнули: мечта!

И рязанский, и пейзанский.

Клюев достал румяна (у него были) и нарумянил Серёжу. Был бледненький — стал как яблочко наливное.

Золотой поясок ему повязал, а на поясок — гребешок.

Городецкий сходил за балалайкой — вот тебе, балалаечка, весенний братик. Или всё-таки гармошка? Сходил ещё раз и принёс гармонь.

Они так им восхищались, так любовались, так расталкивали друг друга, чтобы поправить на нём то воротничок, то поясок, что Есенин им доверился: так и вправду лучше.

Даром, что парней в таких нарядах он в Константинове не встречал никогда. Разве что на открытках видел.

Есенин навязал городу свои стихи; город в ответ навязал ему свой театр.

Городецким руководило чувство нисколько не народное, но исключительно эстрадное.

Что до Клюева, то здесь к другому знахарю надо идти: он наряжал Серёжу, как куклу, сообразно своим грёзам. Фрак его пугал — в нём Серёжа походил на чёртика, а в белой рубашечке и сапожках — такой, что хотелось спрятать за пазуху, унести домой, на стол поставить и любоваться.

Афиши развесили по всему городу, на афишах — есенинская фамилия. Такое с ним было впервые. Что же, получается, весь город ходит, и все теперь знают, как его зовут? Невозможно.

В воскресенье, гласила афиша, 25 октября 1915 года в концертном зале Тенишевского училища состоится вечер «Краса». Фамилия Городецкого шла первой. Вторым значился Алексей Ремизов. Третьим — Есенин. Клюева поставили четвёртым.

Следом — три крестьянских поэта: Сергей Клычков, Павел Радимов, Александр Ширяевец, — которых, по причине отсутствия в Петрограде, даже не приглашали; их стихи должна была читать жена Городецкого с подходящей этому вечеру фамилией Бел-Конь-Любомирская.

Отдельно на афише отмечалось: «Рязанские и заонежские страдания, частушки, прибаски, веленки и страдания (под ливенку)»; эта часть концерта в основном также была возложена на Есенина.

По сути, он стал главной интригой вечера.

Побуждения Городецкого, суетившегося в те дни по поводу публикаций стихов Есенина в периодике и одновременно об издании его дебютного сборника «Радуница», были самыми благими: он не сомневался, что если, на его вкус, очаровательно всё, что Сергей ни делает, — и когда стихи читает, и когда частушки под гармошку поёт, — значит, и на всех остальных это должно воздействовать точно так же.

Городецкий уже видел Есенина артистом, с которым они едут по городам и весям, собирая публику и прибыли.

И вот этот вечер настал.

Сцену Городецкий оформил соответствующим образом: посреди эстрады — портрет Алексея Кольцова, вокруг него — вилы, коса, серп, под портретом — вышитое крестиком полотенце, на сцене в разных концах — два ржаных снопа.

Публичный есенинский дебют случился ровно за два года до большевистской революции.

В зале сидел сам Блок — они с Клюевым лично позвали его на вечер.

Отвыступал Городецкий, отговорил Ремизов; настал черёд Есенина.

Его вытолкнули на сцену.

Смущение дало о себе знать: одновременно и ухарский, и ошалелый вид Есенина запомнился многим.

— Валяй, Серёжа! Не робей! — громко прошептал Городецкий с одной стороны сцены. С другой стоял Клюев и смотрел то влюблённым глазом — на Серёжу, то ненавидящим — на Сергея Митрофановича.

Стихи Есенин отчитал звонко. Ему аплодировали, но это ещё было не всё — лучшее, по замыслу Городецкого, осталось на потом.

Люди в зале уже решили, что гармонь-трёхрядка, она же ливенка, висит у Есенина на плече ровно с теми же целями, что и гребешок на поясе, — для красоты.

Но нет — пришло время и пения, и музицирования.

Есенин заядлым гармонистом тогда точно не был, хотя дело не в его музыкальных навыках. Просто пение в петроградских салонах, куда набивалось по дюжине ироничных юношей послушать частушки про баб и кобыл, и в концертном зале — всё-таки разные вещи.

Стараясь, чтоб получилось громко, Есенин начал натурально терзать гармошку и при этом в буквальном смысле орать, багровея от натуги.

Зал сначала замолк.

Потом публика начала смеяться.

Блок из первого ряда смотрел на всё это одновременно с печалью и лёгким ужасом.

Есенин ничего не замечал.

Не выдержав, в случившемся на миг перерыве Блок отчётливо произнёс:

— Сергей, остановитесь. Почитайте стихи!

Одновременно Лариса Рейснер — будущая чекистка и любовница Гумилёва — хлопала в ладоши и кричала:

— Нет-нет, продолжайте!

Она издевалась.

Есенин этого не понимал, усмешек в зале разглядеть не мог. Ему казалось, что всё идёт хорошо. Он снова рванул свою хрипящую от натуги ливенку, но тут на сцену нежданно выбежал Городецкий и буквально потащил его за кулисы.

— Хватит, Серёжа, хватит, — умолял он шёпотом.

Есенин, не спевший и половины того, что хотел, упирался, но его увели.

Клюев, не вынеся позора, исчез, держась за сердце.

Зал топал и хохотал.

Некоторые аплодировали тому, что всё это, наконец, прекратилось.

Казус этот, конечно, карьеры Есенина не обрушил — ну посмеялись, ну деревенский мальчик, ну что с него взять. К тому же скандал — тоже, можно сказать, успех.

С гармошкой и балалайкой он выступать перестанет, а вот наряд надолго останется прежним. И румянить себя тоже позволит. Много позже, уже после Америки, мемуаристы будут замечать, что Есенин постоянно использует пудру; он действительно начнёт запудривать следы своего явного алкоголизма, но вообще к косметике его приучил Клюев.

Клюев и сам красился к выступлениям: глаза подводил густо, как (цитируем мемуариста) «у балерины».

Есенина в крестьянском наряде той осенью увидит Горький — на квартире у художницы Надежды Любавиной. На Буревестника революции Есенин тогда произведёт «неяркое» впечатление. Есенин, со своей стороны, никогда публично не назовёт Горького в числе любимых писателей.

С Маяковским Есенин увидится примерно в те же дни. Маяковский тут же начнёт его задирать:

— А чего мы такие наряженные?

Лет семь спустя Есенин мог бы в ответ и ударить, а в тот раз скорее смутился, начал оправдываться: мы деревенские, мы такие. Маяковский захохотал и забил пари, что в следующий раз, когда они встретятся, Есенин будет в отличном костюме.