Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Карев ласково обвёл его взглядом и снял шапку.

— Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим…

Ощипал, выпотрошил и принёс беремя дров.

Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая бересту в свиной высушенный пузырь».

У автора — удивительный словарный запас, свежайшая образность, слух на живую речь.

Он мог бы писать отличную прозу.

Есенин не спешил сообщить новым, младым и взрослым, петроградским товарищам о своей отсрочке: боялся сглазить.

Городецкий, не растерявший очарованности «весенним братиком», пишет ему в начале июня:

«Сердце моё Сергун…

Много о тебе думаю и радуюсь, в тёмные дни свои, что ты еси. Ради Бога, не убейся о немцев, храни тебя твой Иисус! <���…> Всё мне кажется, что я на тебя не нагляделся и стихов твоих не наслушался… Будь здоров, весел и певуч, не забывай про меня. Целую тебя нежно. Не влюблён я в тебя, а люблю здорово».

Чувственная подоплёка появления Есенина в петроградской среде — тема для очень аккуратной и бережной разработки. Скажем одно: неслыханное и нечаянное его тепло разбередило во многих сложнейший клубок ощущений.

Он, видимо, скоро понял, что способен влюбить в себя не только женщин — с этим как раз пока было сложнее, — но и мужчин, и, будто не понимая, что происходит, отчасти даже пользовался этим: пусть эпистолярно целуют, сколько пожелается, — был бы толк.

«Петроградские ведомости» от 11 июня дали характерную публикацию:

«…Петроград был недавно обрадован милым, неожиданным явлением. С целью лично ознакомиться с нашими художественными течениями и их представителями из Рязанской губ[ернии] приехал 19-летний крестьянин-поэт С. Есенин. Отдельные кружки поэтов приглашали юношу нарасхват; он спокойно и сдержанно слушал стихи модернистов, чутко выделяя лучшее в них, но не увлекаясь никакими футуристическими зигзагами. Стихи его очаровывают прежде всего своей непосредственностью… Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины!..

И как недалеко надо ходить за ними! В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных. У Есенина много стихов, и все они на те же родные поэту темы, и все они — безупречно легки и музыкальны».

Есенин скоро догадается, что пригляд к нему — то по-настоящему заботливый, то словно приторный — будет недолгим: только пока он кажется беззащитным.

Второй раз в Петроград стоило являться уже не простачком наивным, а с победительной задумкой.

Основной сюжет той поры — назревающие отношения Есенина и Клюева.

Клюеву, вроде бы покорившему во время оно те же петербургские салоны, всё равно пришлось вернуться в свою Олонецкую губернию — там он и завяз. Есенин оказывался как нельзя кстати: дельно выйдет, если вернуться в столицу не одному, а в паре — с пареньком, о котором толки пошли по всей литературной России, юным именем которого иные критики бьют сразу всю поэтическую молодёжь.

При всём том, что ещё летом в письме одному литературному знакомцу Клюев сообщал: «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке (речь шла о „Ежемесячном журнале“. — 3. П. ), в них робость художника перед самим собой и детская ребячья скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьёзной вещью».

Клюев явно нервничал: не отвечает Сергей, на признания в любви не отзывается, ласковую протянутую руку не принимает. Такого хочется наказать, заранее, пугаясь его отказа, объявить никуда не годным — чтобы от обиды не было так больно.

Самому Есенину тем же пером Клюев пишет совершенно иное:

«Голубь мой белый, ты в первой открытке собирался о многом со мной поговорить и уже во втором письме пишешь через строчку и вкратце, — на мои вопросы не отвечаешь вовсе… Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нём, и что в этом огороде есть немало ядовитых колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного».

«Нам с тобой»! «Как духовного, так и телесного»! Боялся, как бы не увели Серёжу, не заразили чем.

«Я не верю в ласки поэтов-книжников, — наставлял Клюев Есенина, — и пелегать их тебе не советую. Верь мне».

«Пелегать» — это лелеять.

— Никого не слушай, кроме меня, — вот что говорил Клюев. — И правдивые ласки — только мои.

Клюев сообщал молодому собрату и по-своему точные и разумные вещи — иначе с чего бы прозорливый, не по годам внимательный Есенин всё-таки принял его дружбу?

«…помню, — пишет Клюев, — как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишье в разговоре, вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: „Да, хорошо быть крестьянином“. Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы должны с тобой возненавидеть и чем обижаться кровно. Видите ли — не важен дух твой, бессмертное в тебе, а интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».

Здесь Клюев бил в точку, заодно походя отодвигая Городецкого.

«Я дивлюсь тому, — нашёптывал Клюев, — какими законами руководствовались редакторы, приняв из 60-ти твоих стихотворений 51-но. Это дурная примета, и выразить, вскрыть такую механику можно лишь фабричной поговоркой „За горло, и кровь сосать“, а высосав заняться тщательным анализом оставшейся сухой шкурки…»

Есенин, при всей эйфории от случившихся удач, чувствовал: к этим словам стоит прислушаться.

В финале письма Клюев опять не сдержался: «Целую тебя, кормилец, прямо в усики твои милые».

Есенину предстояло смириться с этими, чёрт их возьми, «усиками» — в силу обидной верности слов про вдруг заговорившего «холуя».

Сказанное Клюевым подействует на Есенина до такой степени, что он напишет дерзкое письмо самому близкому своему товарищу Лёне Каннегисеру и выскажет всё, что думает о петроградской среде.

Тот ответит: «…очень нехорошо прибегать к огульным характеристикам; хоть это создаёт значительную экономию мысли и времени, — но правда-то как страдает!»

Однако Есенина было уже не переубедить, тем более что он свою правду знал назубок и огульность его имела под собой огромную почву. Там, где для Лёни была необычайная сложность петроградской жизни, у Есенина имелась своя сложность жизни народной. Но эту сложность в среде Леонида знали мало, думали о ней сплошь и рядом поверхностно, куда больше упиваясь собственным распадом.

Жизни народной иные господа касались, как палкой касаются зацветшего пруда:

— О, кувшинка вздрогнула; о, лягушка прыгнула; о, рясочка какая красивая, прямо золотая — давай соберём её и дома поставим в кувшин!