Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Сергей, я пойду.

— Нет, сейчас, — ответил.

Через несколько минут дописал ей стихотворение — из пяти четверостиший:

Она прочитала и спросила:

— Серёжа, почему ты написал, что влюблён так же, как я? Ведь ты меня научил любить.

Вопрос был двусмысленный: то ли он научил Мину Львовну любить русские поля, то ли вообще любить.

Есенин двусмысленность эту понял, но ничего не ответил.

Они вернулись в соседнюю комнату и там Сергей, довершая начатое, прочитал стихи, посвящённые Мине, вслух.

С одной стороны, Зине стало ясно, что они там хотя бы не целовались.

С другой — ну зачем так делать?

Сам ревнует и ревности своей не стесняется, а над ней так подшучивает.

Или можно сказать «издевается»?

Когда праздник завершился, Есенин отправился провожать Мину. Хотя ведь было кому.

— От Клюева я ухожу, — сообщил Есенин Орешину в первый же день знакомства, когда выпили самовар чаю и съели запас орешинской колбасы. — Совсем старик отяжелел.

Старик, смотрите-ка — 33 года.

Орешин был 1887 года рождения — саратовский, сын швеи и приказчика мануфактурной лавки, учился в четырёхклассной школе, но даже её не окончил, а позже, как и Есенин, уехал за славой.

Разница в возрасте между Орешиным и Клюевым была три года.

Но дело тут, конечно, не в годах: Клюев в прежнем качестве был больше не нужен Есенину.

Крестьянские свои наряды Есенин снял и безвозвратно забыл.

Он больше не хотел, чтобы кто-то вёл себя рядом с ним как старший и заслонял его.

В свои двадцать два Есенин сам претендовал на первенство.

Пусть Клюев будет («…а поэт огромный», — признаётся Есенин Орешину) — но только среди других: Орешина, Ганина, Клычкова, Карпова, Ширяевца.

Хотя в этой компании Есенин самый молодой, но зато самый талантливый и дерзкий, а значит, главенствовать будет он. Клюев же пусть сбоку пристраивается.

В те месяцы Есенина был очарован Белым. Блок заметил, что Есенин даже манеру разговаривать успел перенять от Белого: взволнованную, сбивчивую, вдохновенную.

Белый был сильным поэтом, с обилием восклицаний, перепадов и сломов, хотя шёл в большой степени от ума. В период создания своей революционно-христианской космогонии Есенин по внешним признакам созвучен с Белым, но вскоре вернулся к природной распевности и мысли сердечной, а не умственной.

Однако о повести Белого «Котик Летаев» Есенин напишет единственную за всю жизнь рецензию на прозаический текст, называя его гениальным.

«Буйство глаз и половодье чувств» из позднего стихотворения Есенина — это чуть (и в лучшую сторону) переиначенные «водопады чувств» из «Котика Летаева».

Но главным для них на то время была схожесть восприятия происходящего в стране. Белый слышал «ритмы Нового Космоса». Писал так: «Как подземный удар, разбивающий всё, предстаёт революция; предстаёт ураганом, сметающим формы».

Белый мог бы сменить Клюева и стать для Есенина более чем учителем — другом. Однако он в учениках не нуждался, да и социальная разница неизбежно сказывалась. Белый — на самом деле Борис Николаевич Бугаев — был профессорским сыном и наследственным дворянином. Всё то в происходящей революции, что Есенин считал частью собственной природы, Белый видел очередной, взамен прежних, формой. Это неизбежно чувствовалось.

Иванов-Разумник предложил тогда Белому редактировать сборник «Скифы»; но Есенин точно знал, что настоящий скиф здесь он, и все были обязаны с этим считаться.

Орешину Есенин, хотя и смеясь, признался, будто бы чуть иронизируя над собой, но одновременно делая серьёзную заявку: «А знаешь… мы ещё и Блоку, и Белому загнём салазки!»

«Мы» в этом случае было не столько данью приятельству, сколько попыткой говорить за всё простонародье разом.

Есенин, вспоминает Орешин, «хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим жёлтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубоко внутреннего хохота».

Февраль, помимо надежд, дал слишком мало. И тут грянуло событие, о котором Есенин и догадываться не мог. Даже если слышал какие-то смутные разговоры в эсеровских кругах, думал об этом куда меньше, чем о своих новых поэмах.

Разом, в один день, настало время большевистское.

«Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом… весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрём», — констатирует Орешин.

Слово «нечеловеческий» здесь не случайное: это не эпитет, а что-то вроде диагноза.

Случившееся казалось необъятным — больше любого другого события не только в русской истории, но даже в мировой.

Более всего в это время Есенин читал Библию.

Так совпало, что и на этот раз Есенин встретил Рюрика Ивнева на набережной Невы. Тот, быть может, уже искал глазами проулок, куда можно спрятаться, но увидел, что Есенин один — и радостный, будто распахнутый настежь.

— А я брожу, целый день брожу, — говорил Есенин. — Всё смотрю, наблюдаю. Посмотри, какая Нева! Снилось ли ей при Петре то, что будет сейчас?

Сами названия «маленьких поэм», написанных им сразу после Октябрьской социалистической, — «Пришествие» и «Преображение» — показательны.

Есенин будто ощутил возвращение Бога на землю и ждал от него немедленных чудес. Не богохульствуя вовсе, а замирая от счастья, просил звонким голосом: «Господи, отелись!»

Многие помнят этот кажущийся хулиганским призыв, но часто забывают, когда это написано: ноябрь 1917-го.

В современной православной традиции такие высказывания, как «Господи, помилуй!» или «Слава Богу», считаются краткими молитвами.

Есенинский случай именно таков — он молился.

Господь должен был дать миру «красного телка» — этот образ, символизировавший крестьянский рай, преследовал Есенина.

Оставив в стороне едкую иронию прозаика и старика Александра Амфитеатрова, решившего, что Есенин просто соскучился по телятине, отметим иное.

«Телись» надо понимать как производное от «тела». Есенинские слова стоит читать как «Господи, воплотись заново!».

Ходасевич первым догадался, что «красный телок» у Есенина равен Христу.

И тогда сразу всё становится на свои места.

«Господи, я верую!» — так начинается первая из вышеназванных поэм, «Пришествие».

Поэт уверяет Господа, что Христос несёт свой крест «из прозревшей Руссии» — и надо спасти Его. Сама Русь сошла на землю из «звёздного чрева» и попрала смерть.

Завершается «Пришествие» поэтической молитвой — и снова не персонифицированной, а произносимой Есениным как бы от лица всех стоящих рядом с ним: