Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Тот же возвышенный настрой и в финале «Преображения»:

Убеждённость Есенина, что юность его и расцвет дара чудесным образом совпали с величайшими событиями в человеческой истории, была непреложна.

Господь, уверял Есенин, смотрит на его Русь и думает о ней:

Осталось только дождаться этого слова, понять его и пропеть первым.

Отец Есенина, Александр Никитич, который на ласковое слово щедр не был — обе сестры жаловались, что с детьми он общаться совсем не умел, — в те же дни вдруг напишет сыну:

«Очень болит сердце о тебе, Серёжа… На днях во сне я видел своего отца, который очень тобой любовался. Ради Бога, пришли ответ поскорей».

Письмо получилось будто не мужское, а материнское.

Пока Сергей призывал Господа спасти Сына, явившегося в Русь, его собственный отец, думая о своём сыне, предчувствовал недоброе.

Есенин за полтора месяца так и не нашёл времени, чтобы ему ответить. Не дождался папаша письма.

О поэтических возможностях Есенина той поры говорят даже его черновики.

Пробуя сочинить новое стихотворение, он пишет первую строку, но почему-то останавливается и решает начать другое стихотворение.

«Мне полной чашей нести…»

Нет.

«Строгие равнины…»

Нет.

«Колесом на чёрную дорогу…»

И снова — нет.

Но за каждой оборванной строкой стоит огромное!

Предсказание собственной судьбы. Суть его поэтики. И даже готовые названия для трёх книг — хоть поэтических, хоть прозаических.

А это всего лишь наброски, которые он никогда потом не использовал.

22 ноября 1917 года Есенин устроил свой первый авторский вечер. Заказал и собственноручно расклеил афиши, на которых было объявлено, что автор выступит с чтением стихов из «Радуницы», поэм «Октоих» и «Пришествие».

Представление Есенина о его месте в поэзии — если не центральном, то в центре, среди немногих иных — и реальное положение дел пока не вполне совпадали. До тех времён, когда на его выступления будут вызывать конную милицию, чтобы предотвратить столпотворение, ещё надо было дожить.

На выступление пришли друзья, несколько солдат, жильцы ближайших домов — всё какое-то развлечение! — и десятка полтора-два слушателей. Первые ряды почему-то никто не занял, все будто бы стеснялись, расселись по дальним углам зала.

Вступительное слово сказал Владимир Чернявский.

Есенин, не смутившись количеством публики, читал страстно. Всё в итоге получилось: и зрители к сцене передвинулись, и аплодисменты зазвучали, и общее вдохновенное чувство возникло.

Таков был его почин: сольным голосом, в самом широком смысле, он запел именно тогда — в ноябре 1917-го.

В ноябре Есенин проведёт ещё один вечер, но уже в компании Орешина и Чапыгина.

Всем они были хороши, но не хватало в них задора, что ли, вызова, дерзости.

С Клюевым Есенин составлял артистическую пару; законы сцены, увы, значили много. Теперь стало ясно, что работали они на контрасте: Клюев — тяжёлый, на вид старше своего возраста едва ли не вдвое, с моржовыми усами, стоялыми глазами — и юный, переливчатый, звонкий, синеглазый Есенин.

Клюев к тому же был не просто большим поэтом, но и настоящим артистом.

А Орешин — просто читал. На сцене стоял колом, не шутил, всё делал слишком всерьёз. Ещё более удивительно: этот бывалый солдат, многократно ходивший под смертью, вдруг терялся, если публика слушала рассеянно, и не умел управлять залом.

А поэту нужно уметь и это. Иначе не заметят.

Время требовало чего-то нежданного.

Отстранённое высокомерие Блока, северянинское подвывание, медоточивая манера Клюева — всё это Есенину категорически не подходило.

Но что было нужно?

Футуристов, явившихся и загремевших ещё в начале войны, Есенин знал плохо — они казались совсем чужими; но… в их поведении, в их скандалах что-то было.

Клюев, догадавшись, что отставлен, в октябре — ноябре написал «Ёлушку-сестрицу»:

В те же дни Есенин о Клюеве скажет, что тот стал его врагом.

Именно так: врагом.

Видимо, какая-то письменная или устная сцена меж ними разыгралась — и взаимные обвинения были серьёзны и обидны.

Вскоре Клюев в одном из писем съязвит: «Вот Есенин так молодец, не делал губ бантиком, как я, а продался за угол и за хлеб, и будет цел и из всего выйдет победителем — плюнув всем „братьям“ в ясные очи».

Всё это — завистливая неправда.

И если Клюев имел здесь в виду, что Есенин сочинял приветствующие революцию поэмы, так сам он подобных стихов сочинит втрое больше.

С Ивановым-Разумником тоже случился раздор.

В декабре выйдет второй сборник «Скифов», там будут помещены клюевская «Песнь Солнценосца» и две статьи, выведшие Есенина из себя: Иванова-Разумника и Белого.

Оба они считали тогда Клюева более крупным поэтом, чем Есенин; последнему об этом не сообщали, но в письмах проговаривали как само собой разумеющееся.

И тут вдруг на соседних страницах с есенинскими стихами Иванов-Разумник во всеуслышание сообщает: «„Песнь Солнценосца“ по глубине захвата далеко превосходит всё написанное до сих пор о русской революции».

Есенин вскипел!

Выдавая поэму за поэмой, он был убеждён: ангелы его на крылах несут. И что же?

«За революцией политической, за революцией социальной, — пишет Иванов-Разумник о Клюеве, — он предчувствует и провидит революцию духовную».

«А я?! — хотелось закричать Есенину. — Да я писал об этом, когда Клюев даже глаза не разлепил! Это он пошёл по моей борозде, а не наоборот!»

Белый в своей статье туда же: «Сердце Клюева соединяет пастушечью правду с магической мудростью; Запад с Востоком; соединяет воистину воздыхания четырёх сторон Света. И если народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной, то прекрасен Народ, приподнявший огромную правду о Солнце нам миром — в час грома…»

Не скрывая раздражения, Есенин пишет Иванову-Разумнику: «Штемпель Ваш „первый глубинный народный поэт“, который Вы приложили к Клюеву из достижений его „Песнь Солнценосца“, обязывает меня не появляться в третьих „Скифах“. Ибо то, что вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счёл только за мышиный писк».