Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Промышленный расцвет в России вызвал массовое вовлечение выходцев из старообрядческих семей сначала в производственную жизнь, а следом и в революционную работу.

Сначала тысячи, потом десятки тысяч, следом миллионы старообрядцев пришли на заводы и фабрики по всей стране.

К моменту революции лишь 15 процентов членов партии большевиков было крестьянского происхождения, 52 процента — рабочие.

Большевик, вышедший из старообрядческой семьи или попавший под влияние этой среды, — один из самых распространённых типажей в постреволюционной литературе. Он, естественно, не выдуман, а взят непосредственно из жизни.

В старообрядческих семьях выросли многие видные большевики: Виктор Ногин, Николай Шверник, Александр Шляпников, Николай Булганин, наконец, Михаил Калинин.

Ближайший знакомый Есенина — отсидевший два года в царских тюрьмах большевик-подпольщик Георгий Устинов — также выходец из староверов: отец его жил в деревне Гордеево Семёновского уезда Нижегородской губернии.

Характерно, что несколько позже «дедушка Калинин» порекомендует советскому писателю Фёдору Гладкову написать книгу о староверах — «неутомимых бунтарях». Добавим, что сам Гладков, один из зачинателей советской прозы, вырос в старообрядческой среде…

Зачем в 1918 году Есенин вдруг рассказывает про богатую старообрядческую семью? Почему он не говорит Блоку о своём участии в большевистской работе в 1914-м? Почему не про филёров вспоминает и не про то, как по крышам убегал от жандармов?

А потому что знал о корневой системе революции.

Говоря о раскольничьих корнях, Есенин чувствовал причастность к революции больше, чем если бы вспоминал о филёрах и слежке.

Тогда эта связь была очевидной настолько, что не нуждалась в проговаривании.

В маленькой революционной поэме «Отчарь» Есенин прямо объявляет:

В первом стихотворении цикла о Ленине, написанном в 1918 году, в первой же строке Клюев сообщает: «Есть в Ленине керженский дух…» (керженские леса были традиционным местом расселения старообрядцев).

Блоку не нужно было ничего объяснять. В поэме «Двенадцать», в последней её строке, красноармейцев ведёт «Исус Христос». Используется староверческое написание имени Сына Божия, равно как в готовящемся в том же месяце к изданию отдельной книжечкой стихотворении Есенина «Исус Младенец». Равно как в поэме Петра Орешина «Крестный путь».

В самом широком смысле причастность к староверам на тот момент уже не имела принципиального отношения к обрядовой стороне: к написанию имени Христа, двуперстному или троеперстному крестному знамению. Из категорий духовного быта всё это перешло в разряд символов.

Здесь иное: крестьянские (и не только) литераторы приняли от старообрядчества мечту о возвращении народной справедливости, оттого что прежняя власть служила Антихристу.

Вышесказанное можно так или иначе применять и к огромным массам русских людей из старообрядческой среды, пришедших к большевизму. Чаще всего они были уже далеки от религии; но сама по себе протестная среда, взрастившая их, продиктовала им нацеленность на бунт. Теперь они оперировали понятиями не религиозными, а социальными, но это сути не меняет.

Позже русскую национальную революцию насильно поженили с Марксом, пьяной матроснёй, еврейским комиссаром и латышским стрелком.

Все перечисленные, спору нет, поучаствовали в тех событиях, но истоки революции куда серьёзнее укоренены в национальной русской истории и национальном русском характере, чем иным хотелось бы думать.

Когда Есенин возьмётся в 1921 году за «Пугачёва», он будет отлично понимать, о чём ведёт речь.

21 января на вечере в зале Тенишевского училища пройдёт поэтический вечер. Будут Сологуб и Ахматова, Мережковский и Гиппиус.

Зашедшему посмотреть на происходящее Есенину Гиппиус не подаст руки. Такое с ним будет в первый и последний раз в жизни; этого он точно никогда не простит.

Зал будет набит битком; кто-то из толпы, завидев Есенина, крикнет:

— Блок, Белый, Есенин — изменники!

Пару лет спустя Есенин точно вступил бы в перепалку, поскандалил, но тогда просто ушёл, хотя не сказать чтобы сильно огорчённый — скорее, раззадоренный.

Между прочим, он вступил в литературу два года назад. Два! Смешной срок. А Блок и Белый — почти 20 лет назад! Они — первые поэты России! А он с ними идёт через запятую, хотя и в качестве изменника.

Есенин позвонит Блоку, расскажет о случившемся.

В тот же вечер Блок сделает запись в дневнике, будто отвечая и Гиппиус, и крикунам: «Господа, вы никогда не знали России и никогда её не любили! Правда глаза колет!»

Написанную тогда Блоком статью «Интеллигенция и революция» склоняли на все лады; но там он, ни на миг не повышая голоса, с некоторой даже усталостью, высказал поразительно точные вещи.

Он писал: «„Россия гибнет“, „России больше нет“, „вечная память России“, слышу я вокруг себя. Но передо мной — Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели…»

«России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и — по-новому — великой».

«Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток».

«Зачем жить тому народу или тому человеку… который думает, что жить „не особенно плохо, но и не очень хорошо“, ибо „всё идёт своим путём“: путём… эволюционным; люди же так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений…

Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть легко: умереть можно безболезненно…

Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего».

И далее, по отношению ко вчерашним товарищам, спокойное и жёсткое:

«Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон.

Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг — сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), — бегать кругом и кричать: „Ах, ах, сгорим!“».