Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

«Русской интеллигенции — точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. <���…> Не стыдно ли прекрасное слово „товарищ“ произносить в кавычках?

Это — всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить в нём зверя. Как аукнется — так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах — сотни жуликов, а за глазами — миллионы людей, пока „непросвещённых“, пока „тёмных“. Но просветятся они не от вас».

Гражданская война ещё не разгорелась, но Блок и о ней знает, объясняя причины грядущей бойни.

«Надменное политиканство — великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом».

Блок здесь поднимает тему, которую едва ли кто-то рисковал развивать впоследствии. Вину за ужасы Гражданской войны традиционно перекладывают на литераторов, принявших революцию. Но Блок видел другое: брезгливое нежелание разделить с народом его выбор должно было неизбежно привести к столкновению.

Блок не снимал с себя вины. Но отчего же его оппоненты были так уверены, что они ни при чём?

Белый в те же дни спорит с, как он их называет, «великолепнейшими» людьми, доказывая им, что «Россия впервые, быть может, вступает в свою колею»; что «Россия инсценирует мистерию, где Советы — участники священного действа»; что России «надо рассыпаться на маленькие единицы (Федеративная республика — лишь начало этого движения)»; что «рассыпаться страшно, но если мы не обрушимся („не умрём“), то не обрушим „старыймир“ Европы»; что «мы воскреснем: и — положим начало воскресения»; что он радуется «воистину новой мировой эпохе, видя ритм течения событий» и т. д. и т. п.

Белый, как обычно, более парадоксален и цветист, он слишком жонглирует словами, от этого чаще ошибается, в отличие от вдумчиво подбирающего их Блока. Но говорят они, в сущности, об одним — и Блок, и Белый, и Есенин.

И тот факт, что именно они были выбраны для поругания, по сей день хранит в себе какие-то настойчивые смыслы, никак не позволяющие сводить революцию к банальному и злонамеренному «перевороту».

Гиппиус на всё это вскоре ответит в «Новых ведомостях» (под псевдонимом Антон Крайний): те, кто «примкнул к власти сегодняшнего дня, — они не ответственны. Они — не люди».

Удивительный момент: колоссальная часть российской интеллигенции с тех пор уже сотню лет разделяет взгляды Гиппиус, но клянётся при этом именами Блока, Белого и Есенина.

В феврале 1918 года выходит сборник «Красный звон» со стихами Есенина, Клюева, Орешина и Ширяевца. Книгу предваряла статья Иванова-Разумника «Поэты и революция». То есть спустя всего два месяца после прихода большевиков к власти крестьянские поэты приветствовали его своими стихами.

Блок ещё даже не написал «Двенадцать»; Маяковский не успел издать написанное к тому моменту; голоса других сочинителей, которые будут затем ассоциироваться с советской поэзией, — Асеева, Багрицкого, Тихонова, — вообще неразличимы; никаких поэтов-комсомольцев категорически нет; зато есть русское крестьянство — рязанское, олонецкое, поволжское, — объявившее о своём приятии коммунизма.

Впоследствии в силу разных причин первенство в становлении советской поэзии будут предоставлять кому угодно, только не им.

Но первыми были они — русские из русских.

Уже 3 марта в левоэсеровском «Знамени труда» вышла рецензия Зои Бухаровой: «„Красный звон“ должен найти самое широкое сочувствие и распространение».

В тот момент крестьянские поэты могли надеяться, что станут главными глашатаями свершившейся революции.

«Будем бережно хранить его свежие, дорогие страницы от всяких тёмных, лукавых покушений, — писала Бухарова о сборнике, имея в виду, судя по всему, презрительные отзывы не принявшей большевиков интеллигенции. — Будем отдыхать на них от мелочно-обывательской, жалко-трусливой болтовни». Ну, не все, не все в России были довольны приходом новой власти, и атмосфера в стране едва ли напоминала ту, какой она будет изображаться советским кинематографом. Однако у самих виновников революции пафоса хватало: «…нетленными, благоуханными, невредимыми донесём эти скрижали Великой Русской Революции до наших потомков, не удостоившихся быть благоговейными очевидцами грозного, но прекрасного мирового переворота».

У Есенина в сборнике пять «маленьких поэм», и выбор их являет собой есенинское представление о революционной хронологии: «Марфа Посадница» — первый бунт против царской Москвы, «Ус» — предвестие разинского восстания, «Товарищ» — февральская поэма о республике, антизападнический «Певущий зов» и, наконец, вдохновенный «Отчарь»:

Крестьянские поэты и были тем самым русским племенем, что, слыша красный звон, усаживались за столы.

Даже лирика Есенина той поры оказалась окрашена в красные, розовые, рыжие, золотые цвета:

Рыжий жеребёнок здесь — прямой потомок красного коня со знаменитой картины Петрова-Водкина. А из жеребёнка этого должен вырасти красный конь из ещё не написанной поэмы Есенина «Пантократор» — тот самый, что вывезет земной шар на иную колею.

Перечитаем первые строки другого классического стихотворения того же года:

Едва ли в нём возможно было бы заподозрить революционные мотивы, ведь оно преисполнено почти чувственной нежности к ивам и берёзам, стать которых прямо сравнивается с женской. Однако эти вспыхнувшие чувственные силы, вдруг явившаяся звезда над дорогой и, наконец, дата написания стихотворения — через считаные недели после революции — придают этим строчкам чуть иное звучание.

Ещё более таинственен метафорический ряд другого стихотворения: