Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Что за работа?

– Разные были. Я бы сказал так: заведующий складскими помещениями, – сказал Райнер после некоторой паузы. – Ну а теперь, в том числе благодаря Анне-Марии, я писатель. Да, я пишу книгу про деда – довольно сложная история.

– Это модно – писать про таких предков. – Я начала загибать пальцы. – Франк написал, фон Ширах написал, внучатая племянница Гиммлера Катрин написала… Мне трудно вспомнить, кто не написал книгу о своем крупном нацистском родственнике.

– Видишь ли, я с удовольствием бы уступил право написания книги своему отцу, и мне бы от этого жилось, наверное, легче, потому что мой дед как раз не был тем, кто в красивой форме с нашивками вскидывал руку над толпой и кричал «Хайль Гитлер». Вокруг моего деда нет всей этой привлекательной атрибутики и не пахнет тем, что сейчас называют «эстетикой нацизма». Вокруг него только трупы, печи, прах. Он обогащался за счет заключенных, у них отбирали одежду, которую потом носили дети тех, что сжигали людей.

«Поверьте, не такое уж это большое удовольствие видеть перед глазами горы трупов и дышать смрадом непрерывно дымившего крематория. Но Гитлер приказал нам и даже разъяснил, почему мы должны это делать. И я действительно не тратил мысли на раздумья о том, прав он или же нет. Просто принимал всё как необходимость» 87 87 Гилберт. Дневник. С. 336. .

– Так почему твой отец не написал книгу, не появился на публике, не сделал всё, что делает потомок крупного нациста, чей отец уничтожил два с половиной миллиона человек?

– О-о-о-о, – протянул Райнер, – это еще одна увлекательная история. Ты говоришь – появиться на публике, написать книгу, попросить прощения у потомков… Отец и мне-то ничего про деда не говорил, он ждал, пока мне не расскажет об этом кто-нибудь со стороны. Поведение моего отца, Ханса-Рудольфа, заставляет задуматься. Возникает вопрос, а кто же на самом деле говорит правду? Помнишь, я рассказывал про садовника в интернате, – отец знал об этой ситуации, но лишь отмахнулся от моих расспросов, мол, он тебя перепутал с внуком нацистского преступника Гесса. Вот как так можно, а? Ведь если я что-то рассказываю своим детям, они исходят из того, что я говорю правду, верят мне. Они не допускают, что я могу соврать им. А мой отец обманывал меня. И это было самое худшее из всего, что он со мной делал… Я, конечно, пытался его расспрашивать. Но в итоге отец сказал, что вас, дескать, это не должно интересовать, вас это вообще не касается. И я больше никогда не подходил к нему с этими вопросами. Бабушка с внуками на эту тему тоже не говорила, ни слова не проронила. Детям своим она, может быть, что-нибудь и рассказывала, но внукам – ничего, никогда. Зачем? Но бабушка определенно знала обо всем, чем занимался дед. Она жила с этим. Она жила в этой его системе.

«Да, я всегда был один. Конечно, я любил жену, но истинной близости между нами не было… Моей жене казалось, что я с ней несчастлив, но я убедил ее, что такова моя натура и ничего не поделаешь, остается разве что смириться с этим… Как только жена узнала, чем я там [в Освенциме] занимался, у нас уже почти не возникало влечения друг к другу. Внешне ничего не изменилось, но мне кажется, между нами наступило отчуждение, я это заметил лишь задним числом…» 88 88 Там же. С. 335.

– Бабушка имела в этой системе совершенно определенное место – супруги коменданта Освенцима. Разумеется, она всё прекрасно знала, – продолжал Райнер. – В последние годы, в том числе благодаря Интернету, благодаря музею Холокоста в Вашингтоне, мне удалось ознакомиться с массой документов, которые однозначно доказывают, что она наживалась на страданиях других людей. Служащие, которые жили там, тоже подтвердили всё это. Семья в Освенциме – об этом можно прочитать абсолютно везде – жила очень хорошо. У них всё было. И сотни тысяч людей подчинялись коменданту. Он набирал себе обслуги столько, сколько было нужно, в любое время. Да, деду моему в то время жилось прекрасно, он имел всё, о чем только мог мечтать, он брал всё, что ему было нужно, просто брал, ему не надо было спрашивать на это разрешения, начиная со своей виллы, где за государственный счет, а именно за счет поляков, евреев, разбил роскошный парк с экзотическими растениями, которые никогда не росли в Польше. Не думаю, что детям Хёсса хоть в чем-нибудь отказывали. А жили они в ста метрах от труб крематория.

«Мой дом стоял прямо у ворот лагеря. Раньше он принадлежал начальнику польской артиллерии. Когда я прибыл в Аушвиц, дом еще не был закончен. Я его отремонтировал и посадил вокруг сад. Там было десять комнат, не считая ванных и кухонь. Но комнаты были маленькие, ничего слишком большого и экстраординарного» 89 89 Голденсон. Интервью. С. 451. .

– То же самое рассказывал и водитель деда Лео, который поначалу был очень скрытен, поскольку Рудольф Хёсс был для него идолом, олицетворением сверхчеловека. Я знал бабушку, я познакомился с дочерью Гейдриха, Гиммлера. Это была целая сеть, и она работала еще долго после войны. Их роскошная жизнь в одночасье разрушилась. То же было с моим отцом. Семья жила очень богато, но в какой-то момент всё это исчезло. Вряд ли он мог забыть это – «я был всем, стал никем». Даже дети крупных нацистов понимали тогда, что и они обладают властью. Невозможно представить, чтобы кто-нибудь из заключенных мог сказать хоть одно плохое слово детям лагерного начальства – сразу бы расстался с жизнью. Что происходит с этими детьми потом, когда идиллия вдруг куда-то девается? Мой отец, например, обратился к правым, так ему было легче жить. А мне пришлось жить с ложью. У меня не было понимающего отца…

– Что с ним сейчас? – спросила я, воспользовавшись паузой, пока Райнер Хёсс доставал из пачки сигарету.

– Я больше не поддерживаю и не хочу поддерживать никаких связей с отцом. И не знаю, жив он или нет. Честно говоря, если бы он сейчас был при смерти и нуждался в медицинской помощи, я бы спасать его не стал, оставил бы его умирать и я бы наверно помог ему быстрее расстаться с жизнью, как бы жестоко это ни звучало. Он ничего хорошего в моей жизни не сделал.

Райнер пододвинул ко мне пачку сигарет.

Я хотела было отказаться – очень тяжелые, но возможно, что для него это действие имеет какой-то сакральный смысл. Вслух я сказала:

– Твоего деда повесили в 1947-м. Ты его не знал. Но, думаю, лучше узнав, кем был твой отец, будет легче понять, каков был комендант Освенцима, ибо Ханс-Рудольф – продукт его воспитания.

Хёсс кивнул:

– Только так. Это верное направление. Я и сам… пытаюсь двигаться таким образом – для того, чтобы написать книгу, я думаю, пытаюсь посмотреть на всё со стороны, абстрагироваться. В этом смысле интервью с тобой – это хороший способ всё даже для самого себя проговорить вслух, если ты понимаешь.