Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Пустили, – улыбнулся Хёсс, – с израильской съемочной группой, снимавшей фильм о Холокосте. Более того, они собрали там на встречу со мной огромное количество народу. Это было прекрасно… Что? Что ты так смотришь?

– Ничего. – Я пожала плечами, претворившись чайником: мне не дано понять, отчего это место сегодня вызывает у потомков крупных нацистов такой восторг, – взять хотя бы то, как упоенно фон Ширах рассказывал, как его сын провел пять дней на экскурсии в Освенциме.

Райнер продолжал с удовольствием мазохиста:

– Мне в Освенциме труднее было как раз не дать воли своим чувствам, скрыть их. Мне всё время казалось, что мой жестокий отец стоит за спиной и смеется над тем, что я плачу, смеется над моими чувствами. Ужасно. И я думаю, что такое пришлось испытать многим, чьи отцы и деды занимали высокий пост во время нацизма. Правые были очень возмущены моим высказыванием о том, что то место, где повесили деда, – лучшее место во всем Освенциме. И если бы мне довелось жить тогда, я бы сделал это, я бы лично убил его. Слишком много страданий взвалил он на нас, своих потомков, – я говорю сейчас только за себя. Как с этим жил мой отец, мои братья и сестры, не знаю. Но во мне слишком много накопилось. Что-то подобное, вероятно, происходило и с Никласом Франком. Ему тоже понадобилось время, чтобы излить свою ненависть, свое возмущение.

– Вот мы с тобой плавно подошли к традиционному вопросу о чувстве вины…

– Чувство вины есть всегда, ты получаешь его в наследство. Всё говорит о твоей вине. Публикации в Интернете, книги, сама твоя фамилия, семья, которая ничего тебе не говорит, молча всё принимает. И я не думаю, что в такой ситуации у кого-то может не быть этого чувства вины. Я не верю, что такие люди существуют. Нужно открываться, нужно устанавливать связь с обществом, только так можно хоть частично избавиться от этого чувства. Но очень не многим удается говорить действительно то, что необходимо. Очень многие неспособны копаться в себе столь глубоко. Как говорить об этом сегодня? С одной стороны, твоей аудиторией являются потомки жертв тех лет, а с другой – правые радикалы. И ты каждый раз как будто наталкиваешься на стену. У тех своя правда, у этих своя. Эмоции хлещут через край, они вызывают чувство вины. Нужно учиться жить с этой виной. И чем раньше ты расскажешь об этом тем, кто тебя окружает, тем легче тебе будет жить, хотя бы в этом близком окружении. Если же ты этого не сделаешь, то у тебя в душе останется только ненависть и пустота.

Моя ненависть связана с тем, что я тоже ношу эту фамилию, что история моей семьи имеет черные страницы, и эта история будет тяжелым бременем для моих детей, для их детей, и через сто лет, и через сто пятьдесят, конечно, внукам и их детям будет намного легче. А отец мой, его поколение сбежало от этой проблемы, укрылось в молчании. Для меня это не выход. Но кроме моего желания нужна еще и возможность высказаться. Мне пришлось двадцать пять лет ждать, чтобы ты пришла ко мне с этими вопросами. Чтобы серьезно выслушала меня, чтобы не отмахивалась от проблем, думая, что я всего лишь внук какого-то чудовища. Конечно, я не виновен в том смысле, что совершил преступления. Но на мне лежит вина за мою семью. Вот, что касается вины…

– Правильно ли я понимаю, что ты в некотором смысле… зажат между жерновами? Ты винишься перед жертвами и их потомками – и бежишь от вновь народившихся палачей, которые хотят всё вернуть на свои места, как было?

– Те палачи, как ты называешь их, на самым деле обычное, уж прости, дерьмо. Необразованное. Для меня сегодняшние правые радикалы, неонацисты – те, кого история так ничему и не научила. Они попросту застряли на более низкой ступени эволюции. Ими движет только жажда власти, где бы они ни были – в России, в Германии, в Турции, даже в Израиле есть такие проявления. И как нам жить с этим? Ответ один – говорить, говорить правду. Но нас меньшинство. Кто нас будет слушать? Может, журналистам удастся что-нибудь изменить, публикуя наши слова. Причем это должны быть не какие-то заумные передачи на специальных каналах в рубрике «История». Я думаю, что это для широкой публики. Конечно, легче всё забыть. Как три обезьяны – ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. Такое мышление распространено во всём мире. А мое поколение в этом смысле может сделать намного больше, чем предыдущее. С другой стороны, коричневая часть моего поколения выступает намного активнее, действует более радикально, чему способствует и технический прогресс – то, что было невозможно в 60-е или 70-е, сейчас стало реальностью. Раньше надо было писать письма от руки. Сегодня в Интернете вы можете публиковать всё что угодно, анонимно, вас за это никто не накажет, с вами ничего не случится.

Настоящие террористические сети, группировки фанатиков, способные на всё, пользуются этим. А государство практически ничего не предпринимает. В принципе государство и не может ничего сделать, это должно делать общество, население. Нельзя допускать такого, чтобы, как в Америке, сорок нацистов прошли маршем на Вашингтон под охраной пяти тысяч полицейских, чтобы тех, не дай бог, не разогнали их противники. Зачем? Пусть люди сами разберутся. Государство должно сказать: «Я отказываюсь защищать вас, неонацисты!» Пусть народ скажет свое слово. Нет же. Конституция велит нам защищать этих людей. Но зачем? Они сознательно выбрали свой путь.

Райнер стоял на улице, у дома, вместе с Анной-Марией и махал нам вслед – я смотрела в заднее стекло машины и видела, как с каждой секундой их фигурки становились всё меньше. Ну а потом – поворот. И одинаковые домики с разными заборчиками. Не белые – оранжевые, облитые заходящим солнцем, словно апельсиновым соком. И звенящий молчанием городок, чье название, как я и обещала Райнеру, никогда не назову. На прощание он сказал:

– Правые меня обвиняли, что у меня не те гены, – в этом они абсолютно правы. Я горжусь тем, что у меня не те гены. Для меня это комплимент.

Комендант Освенцима Рудольф Хёсс

Он же на Нюрнбергском процессе

Райнер Хёсс у себя дома

Татьяна и Райнер

Признаться, я вообще не собиралась писать главу о потомках Генриха Гиммлера. Более того, несмотря на мою вынужденную метафизическую близость к некоторым высокопоставленным нацистам в рамках проекта «Дети Третьего рейха», фигура рейхсфюрера СС Гиммлера, сама по себе загадочная (он всегда держался в тени Гитлера), не вызывала у меня особого интереса по ряду причин. Прежде всего, потому что «спикеров» от семьи Гиммлер – ни таких, которые бы несли за собой драму и страдание (Беттина Геринг пусть и не близкая родственница рейхсмаршала Геринга, но перевязала себе маточные трубы, чтобы не продолжать род), ни таких, кто мог бы рассказать о семье изнутри, – не было. Дочь Гиммлера, Гудрун, никогда не снималась, и у нее, пожилой фрау за восемьдесят, на то есть свои основания, о которых вы непременно узнаете из этой главы. Поначалу я питала иллюзии, что Гудрун изменит вдруг свою принципиальную позицию и всё-таки решится поучаствовать в фильме, но когда стало очевидно, что для меня она не сделает исключения, я утратила интерес к спецоперации под кодовым названием «потомки Гиммлера». Разумеется, я знала, что в Германии живет и внучатая племянница Генриха Гиммлера, Катрин. Она даже написала книгу «Братья Гиммлер» 111 111 Die Brhder Himmler. Eine deutsche Familiendes – chichte. Fisher, 2005. – о своем дедушке, которого никогда не видела, и его брате «Хайни». Но Катрин, во-первых, – родственница дальняя. Во-вторых, с психикой у нее в целом всё нормально. А когда нормально – тогда пресно и неинтересно.