Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Это не может быть ложью? – Хёсс, стоящий надо мной, ронял на меня свою тень.

– Хорошо бы.

– А вдруг нет?

Я слышала, какой подавленный голос был у Райнера.

– Ты удивлен, узнав, что каждый третий, да пусть хоть и десятый, такой же, как твой дед?

– Я не такой, – сообщил Хёсс как-то неуверенно, – я же сказал, что никогда не убью соседских детей, никогда и пальцем их не трону.

– А тогда почему вообще об этом думаешь? Даже с приставкой «не»? Небось, тест Роршаха проходил тоже?

– У меня всё нормально, – вдруг отчитался Райнер, не сказав, что именно «нормально».

Мне пришлось ему заметить, что человек, у которого за плечами было две попытки суицида, сердечные приступы и астматические проявления, скорее всего, не вполне подпадает под определение «нормально». Не удивлюсь, если Райнер прошел все возможные психологические тесты, чтобы самому себе доказать, что он не такой, как его отец и дед. Да уверена я, на самом деле, что он действительно зависим от этих тестов. Он что-то в себе подозревает, к чему-то прислушивается и, видимо, как Беттина Геринг, стерилизовавшаяся внучатая племянница рейхсмаршала Геринга, верит в силу наследственности…

Наверное, силу эту и вправду не стоит отрицать. Но есть и куча других факторов, начиная с окружения и заканчивая самой природой человека. Кстати о человеческой природе. Мы с Райнером вернулись было к обсуждению эксперимента Стэнли Милгрэма – я хотела выйти в Интернет, чтобы показать Хёссу интересующие его англоязычные ресурсы, которые я цитировала по памяти достаточно вольно, но собеседник мой сообщил, что у него нет wi-fi, что у него только модем – такой, которым лично я пользовалась почти десятилетие назад.

– Привет. – Миловидная женщина с длинными блестящими черными волосами заглянула на балкон. На вид я бы дала ей лет тридцать, если бы Райнер не сказал:

– О! Привет! Это, кстати, моя жена.

Безымянная жена еще раз приветственно кивнула мне и исчезла, словно бы ее и не было.

– Ее не снимать, – напомнил мне Райнер.

– Угу, – кивнула я, думая о том, что у этой красивой женщины западнославянская внешность: словачка? Наверное так. На арийку не похожа.

Когда мы вернулись в комнату, то женщины я нигде не заметила. Лишь на барной стойке возникли новые блюда с фруктами и сладостями для чая.

Мы продолжили съемки. Хёсс снова оседлал стул. Я спросила:

– Как отец принял твою жену?

– Я женился в 1984 году. А родители развелись в 1983-м. Отец ужасно ругался на мою жену, на ее семью, мол, кто они вообще такие? Они же крестьяне. Низший класс. Он кричал им: «Это вы должны работать на меня, а не я на вас…»

– Он, стало быть, помогал вам – тебе с женой и ее родственникам? – уточнила я.

– Очень, очень помогал, – сыронизировал Райнер. – Его никогда не интересовало, как мы живем, да и вообще живем ли мы еще. Для него мы не были важны. После развода у него было несколько женщин. Мотивом для моего решения разорвать с ним все отношения стала постоянная ложь с его стороны, со стороны его родственников. Мы с мамой так и не стали членами его семьи. Мать моя была тоже, как он выражался, «из крестьян». В общем, мы представляли совсем не тот уровень, которым отцу можно было бы гордиться. Его мать, моя бабушка, изначально желала для него другую партию, что-нибудь из крупных промышленных кругов, богатых потомков нацистов. Она ж растила своих детей исключительно с той целью, чтобы они делали ее жизнь красивой, а не наоборот.

– А почему развод твоих отца и матери проходил так… тяжело?

– Долгая история. Скажу так: как-то отец попытался забрать у матери все материалы, оставшиеся от деда. Но сделать это он мог только в том случае, если бы привлек меня на свою сторону. И он сделал это. Он успешно рассорил меня с матерью, мы с ней судились, в чем я сегодня раскаиваюсь всей душой. А мой адвокат выяснил, что между отцом и матерью существовал брачный договор, согласно которому всё наследство деда безоговорочно принадлежит моей матери. Причем во время развода отец сам отказался от этого наследства. Я об этом тогда ничего не знал и, накрученный отцом, по собственной дурости подал в суд на мать, чтобы отсудить у нее материалы и вещи, оставшиеся от деда, и потом передать их отцу. Я действовал тогда вслепую.

– Предполагаю, что отец оценил твои старания? – Как могла, я пыталась подавить легкую неприязнь, которую почувствовала по отношению к Хёссу, когда он рассказывал про суд.

Райнер продолжил:

– Прошло некоторое время, у меня родилась дочь, отец приехал в гости с тогдашней своей сожительницей, выписал мне чек на 200 или 300 марок. Я взял, потому что эти деньги, как он сказал, предназначались для дочери. Прошло три недели. Судебный процесс продолжался.

Вдруг появляется отец и требует, чтобы я вернул эти деньги наличными, так как он всего лишь дал их мне взаймы. А к этому времени выяснилась история с брачным контрактом, меня приговорили к денежному штрафу за дачу ложных показаний. И я сказал отцу, чтобы он навсегда исчез из моей жизни, из жизни моей семьи.

– Эта история дурно пахнет, причем со всех сторон…

– Я и не отказываюсь от того, что был дураком. А мой отец врал, он лжец. Для меня он мелкий преступник. Он снял все деньги со сберкнижек, которые мы получили от бабушки и дедушки с материнской стороны, забрал все деньги себе, когда мы еще были несовершеннолетними и не имели права распоряжаться ими. Он подделал мою подпись, я могу это доказать, чтобы снять деньги с моей страховки. Потом всё вскрылось, вскрылось, что он подделал подпись на моем страховом полисе, что он подделал медицинское заключение. Как я могу доверять такому человеку?

– И после этого ты стал судиться с матерью, поверив ему?

– Да… – Хёсс выглядел растерянным, наверное, ему было несколько неловко.

Я расстроилась. Мне казалось, причина разрыва отношений Райнера с отцом лежит только в области идеологических разногласий, но никак не материальных. Выходит, дело было не в том, что Ханс-Рудольф Хёсс был нацистом, плохим отцом и законченной сволочью по отношению к детям. Это было терпимо. Пока он не подставил сына с судом и тремястами марками.

– Райнер, а как складывались твои отношения с родными по линии отца?

– Никак, – ответил Хёсс, положив голову на спинку стула и взглянув на меня обиженным подростком. – После развода, после тех оскорблений, которые нам пришлось выслушать от них, мы разорвали все контакты. И я не жалею об этом.

– Значит ли это, что, после того как ты жестоко оскорбил мать своим судом за вещи отца, ты в итоге встал на ее сторону?

– Да.

– Как отец принял это?

– Никак. Я даже иногда задаю себе вопрос, а действительно ли я сын этого человека? Даже так. Очень трудно понять, что движет другим, подчас это невозможно. Можно только предполагать. Невозможно представить, каково это – жить с таким грузом. Каждый раз, когда появляется новая информация про деда, публикуются новые материалы, каждый раз мои внутренние часы ускоряют ход. Ты понимаешь, что теряешь контроль над собственной личностью. Осознание тех ужасов, что были в Освенциме, для всех дается тяжело – для детей, сыновей, племянников, для кого бы то ни было. Я постоянно думаю, вот как обычный человек становится убийцей? На этот счет нет простого ответа, формулы. Многое зависит от режима, от окружения. Люди не рождаются преступниками, убийцами.