Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– За что?

– Теперь я понимаю, что моя миссия заключается в том, чтобы и дальше своим примером нести освобождение людям, которые мучаются собственным прошлым и происхождением…

Миссия?

– Моя миссия в том, чтобы снимать зло, налипшее на их души из-за того, что их предки совершали грехи. Наверное, весь смысл в этом. И, наверное, то, что я отказывала в свое время каким-то съемочным группам, было ошибкой. Да, мне больно и тяжело, но я должна подумать о тех, кому нужна моя помощь… Таня, когда ты написала Шанти и мне, я не хотела сниматься, потому что видеть кого-то из России вот так, нос к носу, – это было чересчур для меня, человека, чей родственник уничтожил много миллионов твоих соотечественников. Но вот прямо сейчас я ощущаю свет внутри себя и, наверное, буду продолжать сниматься дальше. Со мной сейчас хочет связаться американская съемочная группа…

Она продолжает еще что-то говорить про свое предназначение и миссию, но звук ее голоса приглушается размеренной пульсацией, нарастающей в моих висках. Солнце настолько обнаглело, что уже поселилось в комнате, придав белым стенам цвет спелого апельсина, и пытается прожечь сетчатку глаз; камера, стоящая за спиной, жужжит, словно назойливая муха. Челюсти судорогой сводит зевота. Я больше не слышу Беттину – лишь вижу, что она выброшенной на сушу рыбой то смыкает, то размыкает губы. Оборачиваюсь на Шанти, которая сидит с округлившимися глазами и прикрывает ладонью открывшийся рот. Ее ногти, покрытые перламутром лака, отражают яркий солнечный свет, а железный массивный браслет на левой руке руководит солнечным зайчиком, бьющимся в мелкой дрожи на одной из стен. Она, мне кажется, силится понять, осознает ли сама Беттина, что сейчас говорит, и откуда вдруг во рту взялся сладковатый привкус тщеславия, которым наполняется воздух вокруг нас. Я вижу, что Шанти прикрывает рот и осторожно облизывает губы. Мне почему-то кажется, что ей не вкусно.

Когда солнце уже готово найти ночное укрытие за синеющими вдали холмами, домой возвращается Клод. Следом за ним, минут через десять, в дом входит Ади с бумажным пакетом в руках.

– Ты привез кое-что для стола, как я просила, да?

– Конечно. – Ади протягивает Беттине пакет, и та, удовлетворенно кивнув, извлекает содержимое: початую бутылку красного вина и недоеденные вчера снеки с приправой.

– Шанти, это вам от соседей.

– Спасибо. – Лицо Шанти непроницаемо.

Хозяйка зажигает в гостиной свечи, и стеклянные стены становятся нашими отражениями, а я не могу избавиться от чувства, что мы все, в этом доме на холме, – мишень для взглядов какого-нибудь маньяка-извращенца, который часто становится героем американских фильмов в стиле horror.

Клод, переодевшись и нацепив на голову капитанскую фуражку с надписью «Россия», купленную во время поездки в Санкт-Петербург несколько лет назад, весело насвистывая, отправляется на кухню, вооружившись колбами и мензурками, – он хочет продемонстрировать нам всем эксперимент, «который проводили в Александрии почти две тысячи лет назад». Но для начала нужно всё подготовить.

Шанти накрывает на стол в гостиной, она позаботилась о салатах и даже приготовила местное мясное блюдо на всю большую компанию. В это время Беттина и Ади, уютно расположившись в креслах, наливают себе в бокалы по глотку вина.

– Я сейчас пойду возьму из машины гитару, – сообщает Ади, с интересом разглядывая убранство дома соседей.

– О! Так ты не забыл? – радуется Беттина.

Из кухни доносится громкое чертыхание Клода и окрик Шанти – кажется, эксперименты изобретателя могут стать причиной семейной ссоры.

– Шанти, – говорю я, заходя в маленькую кухню и пытаясь отвлечь ее от Клода, который уронил на пол мензурку с водой, – забыла спросить, почему ты так выделяешь люпины?

– Ах, цветы. – Шанти надевает варежку и вынимает из духовки противень с обещанным национальным блюдом. – Вот представь себе. Война. И черный рынок, где люди меняли ювелирные изделия на кур. Я ходила туда как-то с бабушкой, когда была совсем маленькой. Помню, там торговали рыбой – мы сели перекусить на скамейке. И вдруг я заметила, что вокруг что-то не так, что-то изменилось. Вместо привычных домов стояли какие-то руины. «Их, – сказала бабушка, – разрушили прошлой ночью». А потом у разрушенных домов я увидела что-то красивое, такое, что контрастировало с черными выгоревшими остовами зданий. И я спросила у бабушки, что это. Она ответила, что это люпины. Я на всю жизнь запомнила, как цвели люпины у разрушенных домов и как им было всё равно, есть эти дома или их больше нет…

– Ади будет петь, – кричит Беттина из гостиной, – идите все сюда!

Дон Кихот в полумраке неуверенно перебирает струны гитары и важно откашливается. Жена улыбается:

– Он споет вам одну из моих любимых немецких песен Tanz ueber die Bruecke 21 21 «Танец на мосту» ( нем .). . Ее очень любила моя мама. В основу положено стихотворение, написанное во времена, когда в Европе свирепствовала чума, так что танцы, о которых тут идет речь, это, скорее, предсмертные судороги.

– Я не знаю эту песню. – Шанти усаживается в мягкое кресло.

Ади берет первые аккорды, монотонные, напряженные, и затягивает песню слабым, съезжающим в разные стороны голоском:

…В комнате повисает тишина – лишь на долю секунды, а потом мы все аплодируем.

Пока Ади, вдохновленный аплодисментами, раздумывает, делая пару глотков вина, чем бы ему еще покорить слушателей, я спрашиваю его:

– А ты почему покинул Германию?

– Ну, в отличие от Беттины, – Ади подмигивает жене, расположившейся с ногами в соседнем кресле и пролистывающей книгу Шанти «Танцующая на одной ноге», – я был очень правильным подростком… Эй! Ты купилась, что ли?! Не был я правильным. Я родился и вырос в Западном Берлине. Сначала и правда был послушным ребенком, но лет в четырнадцать скатился по наклонной. В шестнадцать я тоже стал коммунистом, постоянно протестовал против всего и вся. Социальные работники проводили со мной поучительные беседы. Когда мне исполнилось лет двадцать, я сам решил стать соцработником, потому что изучил проблему трудных подростков, что называется, изнутри. А потом – бах! (Ади проводит рукой по струнам гитары) – и разочарование. Я понял, что пытаться изменить общество – это не мое. В общем, я получил вид на жительство и уехал в Америку.

– Вы с ней, – киваю на Беттину, – как-то уж слишком похожи. Я не про внешность. Если бы не твой Западный Берлин…

– Что ты пытаешься сказать? – улыбается Ади.

– Не знаю, – пожимаю плечами, потому что правда не знаю.