Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Многочисленные деревья – молодые и старые, – которые я вижу по пути, подстрижены, а на некоторых повязаны ленточки. Так хозяйка помечает те из них, которые могут не перенести жаркого лета. Здесь даже высохшие деревья и ветки не нагоняют такой тоски, как на пространствах, которыми владеет родственница Германа Геринга.

– Здесь будут цвести люпины, – бросает Шанти.

– Ага, – равнодушно бросает Беттина.

Через полчаса мы возвращаемся в дом, Шанти предлагает продолжить разговор внутри.

Она приносит чай и погружается в мягкое зыбучее кресло перед столом с кирпичного цвета скатертью, на котором, между чашками с чаем, в художественном беспорядке пребывают пара книжек и папка с торчащими неровными краями газетных вырезок.

– Слушай. – Беттина делает глоток чая и морщится, как истинный ценитель, которому только что налили «пакетированные помои». – А в каком году ты сама уехала из Германии?

– Мне был двадцать один год, и я была счастлива, что закончила обучение и могу уехать. Это был, кажется, 1957 или 1958 год. В общем, я, наконец, покинула Висбаден, в котором изучала химию.

– Висбаден! – Беттина подпрыгивает на месте. – Я как раз родилась в Висбадене. То есть мне был примерно год, когда ты уехала оттуда.

– Да, – сдержанно кивает Шанти, не разделяя радость землячки, – как только я получила диплом и отпраздновала это событие, буквально на следующее утро я покинула Германию. Вырвалась, как птица из клетки. Мой отец Ханс Ройсслер был высокопоставленным нацистом, мать умерла, когда я была малышкой, а мачеха меня не любила. В общем, оставив отчий дом, я сначала отправилась в Швейцарию, где вышла замуж и родила троих детей. Как только я пересекла границу Германии, тут же забыла про нацизм, Гитлера, Геринга, отца и всё прочее – я стала матерью и от души наслаждалась жизнью. И когда приехала в Америку, в Бостон, получать второе высшее образование, мне уже было сорок лет. Как-то в общежитии, в комнате, по маленькому крохотному телевизору моя соседка смотрела документальный фильм про концлагеря и деревянные бараки, а я ведь никогда этого не видела, ничего не знала и не желала знать с тех пор, как бежала из Германии. И тут… это просто ужасно… не передать… это же как так… они их убивали, понимаете?.. Мой отец, другие отцы…

Беттина поглядывает на видеокамеру, за которой стоят Стюарт и Сергей, вопрошая взглядом, можно ли ей подойти и утешить всхлипывающую Шанти. Нет, нельзя. И Шанти, подрагивая в рыданиях, прикрывает руками лицо, пытаясь отдышаться. Соседка смотрит на нее с сочувствием:

– Дорогая, – говорит Беттина растерянно, и в голосе её можно расслышать что-то отдаленно похожее на нежность, – не стоит так убиваться. Их больше нет…

Я не понимаю, о ком она, – о палачах? О жертвах? Обо всех, кто был тогда?

– Но ты же понимаешь, что они есть, – всхлипывает Шанти, размазывая по лицу тушь.

– Даже если есть, – говорит Беттина спокойно, и Шанти на пару секунд перестает всхлипывать, но из ее груди вырывается судорожный вздох и слезы опять льются рекой.

Шанти плачет так самозабвенно, что даже мужчины в растерянности переглядываются. Мне и в голову не приходит броситься к ней, чтобы утешить, потому что это будет ошибкой: пусть поплачет. Беттина, уже поняв, в чем дело, кивает мне: мол, давай продолжать.

– Ты боишься назвать Геринга по имени. Почему?

– М-м, – хмурится Беттина, – пока ты не стала мне об этом говорить, я не обращала на это внимания.

Всхлипы Шанти чуть стихают, она пытается услышать, о чем мы говорим.

– Это ведь проявления невротического свойства?

Всхлипы Шанти потихоньку сходят на нет, и она прислушивается к вопросу, который я адресую ее соседке.

– Значит, я невротик, – кивает Беттина и с хлюпаньем и шумом втягивает в себя чай, – а может, и не я одна. Может, мы все, а?

– Упс, закончилась флешка… – Слышу за спиной виноватый голос Стюарта, разбившего напряжение момента. – Мне нужно пару минут, чтобы поставить новую. Я быстро!

– Осторожно, она стекля… – Звук замирает в горле у Шанти в тот момент, когда Стюарт, потирая лоб, ощущает жесткий пол комнаты под собственной задницей. – Стеклянная дверь…

– Я понял, – улыбается Стюарт, поднимаясь с пола и вызывая ответную улыбку Шанти, на лице которой замерла легкая тревога за оператора, – всё, теперь выйду нормально.

– А я лицо умою, с вашего позволения. – Шанти, еще чуть всхлипывая, встает и выходит через арку в коридор.

Беттина поднимается с уступа возле камина и плюхается на диван, рядом со столом, прямо напротив кресла, где только что сидела Шанти.

– Я говорю о том, что мы все невротики. – Она делает глоток чая, подтягивает ноги и садится в позу Будды, обнажая носки с Девой Марией. – И ты, и я, и наши нации. Мы были бы все ненормальными, если б остались нормальными после того, что было. Хочешь сказать, Сталин преследует вас меньше, чем нас Гитлер? Или коммунизм исчез, как и нацизм? Ха! Война закончилась. Но она пришла в мой дом с бабкой Ильзе, которая переехала к нам в Висбаден, потому что была больна и не могла больше содержать свою куриную ферму.

О! Это было изысканно, как она садилась перед телевизором и что ему говорила. Сказать? Она говорила, что коммунисты – дрянь. Американцы – продажны. Евреи… ну туда, в печи, им и дорога, в принципе. Смысл был такой. Впрочем, она и печи-то отрицала, считая, что Освенцим, Бухенвальд, Дахау выдумали для того, чтобы заклеймить нацию. Кстати, несколько лет назад я была в Освенциме и вернулась оттуда вся больная – словно сама побывала узницей. Это тоже была сильная психологическая травма.

Шанти, вошедшая в комнату, стоит позади Беттины, и на ее глаза снова наворачиваются слезы. Беттина, не видя ее, продолжает:

– Потом я уехала в Америку, встретила своего первого мужа. И передо мной встал выбор: новое имя и новая жизнь или груз за спиной. Я выбрала новую жизнь и думала, что груз исчез. Не вышло. Прошлое тихо вползало в меня теми самыми призраками, о которых говорит Шанти.

– Геринг – не твое прошлое. Геринг – это образ.

– Скажи это, к примеру, Катрин Гиммлер про ее двоюродного деда – она замужем за евреем. Мы все невротики.

Шанти садится в кресло и делает пару глотков из своей кружки:

– Я хочу верить, что немцы смогли вынести большой урок для себя…

– Да-да! – встревает Беттина. – Точно! Большой урок. Когда я слышу, как они поют национальный гимн нестройными голосами на трибунах или в барах, так просто бежать хочется на край земли. Мне кажется, это что-то из прошлого. На меня накатывает ужас. Впрочем, я думаю, что мне стало лучше. Это благодаря статье в газете и твоему, – кивает на меня, – приезду. Я окончательно утвердилась в том, что на правильном пути. Так что должна сказать спасибо…