Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Значит, место ты выбрала правильно.

– Здесь тишина, покой, пространство и только ты. Никакого шума и толпы, как в Калифорнии или на Восточном побережье США. Но теперь мы хотим уехать отсюда. Надо просто продать землю с домом.

В девять тридцать утра мы с Сергеем и Стюартом паркуемся на обочине дороги у небольшого магазинчика, что на Олд-Лас-Вегас-хайвей, за пределами Санта-Фе. Беттина подъезжает с опозданием в десять минут: «Таня, садись ко мне в машину», – кричит она, опустив стекло водительской двери. Стюарт с Сергеем следуют за нами.

До офиса Беттины отсюда и ехать всего ничего: минут через десять она останавливает машину на небольшой парковке между двух белых одноэтажных домиков, тычет пальцем в лобовое стекло в сторону того, что правее: «Нам сюда».

В дверях на нас почти налетает крупный мужчина, с которым Беттина вежливо здоровается, представляет нас и перекидывается с ним парой вежливых реплик. «Это арендодатель, – шепчет она мне, как только он выныривает на улицу, закрыв дверь, – поэтому приходится церемониться».

Стюарт распаковывает штатив и занимается настройкой камеры, в то время как мы с Сергеем и Беттиной осматриваем ее рабочее место. С виду это обычная маленькая частная клиника, коих полно и у нас в России. Длинный коридор без окон, по бокам которого – несколько дверей с простыми металлическими ручками. Там, где коридор сворачивает влево, чтобы через пару-тройку метров упереться в очередную белую дверь, и находится врачебный кабинет внучатой племянницы рейхсмаршала Германа Геринга.

Вдоль левой стены этого длинного коридора – деревянные шкафы высотой метра два, полки которых уставлены большими банками, наподобие трехлитровых, в такие у нас на родине обычно закатывают соленья. Правда, внутри этих банок, на каждую из которых аккуратно наклеены бумажки с напечатанным текстом (вот она, немецкая педантичность!), – засушенные травы и корни различных растений; и Беттина, проходящая вдоль полок, нежно скользит ладонью по стеклянным пузикам емкостей, набитых высушенной травой. Эти растения она собирает не один десяток лет – кое-что привозила специально из Германии и Таиланда. Но в основном травы собраны в Санта-Фе.

Рядом с ее кабинетом – большое каменное изваяние Будды. Внутри, как только входишь, по левую руку на стене висит картина – явно индийская – с эдаким абстрактным изображением Шивы, одного из божеств индуизма, на желто-зеленом фоне с трезубцем в руках. Я вспоминаю о том, что Шива олицетворяет сразу два начала, разрушительное и созидательное, и кажется мне, что эта двойственность вполне созвучна сложному, спутанному внутреннему миру нашей героини. Индийская свастика четырьмя заломами линий, образующих прямые углы, повисает в воздухе в противовес фигуре умолчания – свастике нацистской.

Две свастики. Два разных смысла.

На окнах кабинета Беттины – белые больничные жалюзи. Посреди – массажный стол, за которым у стены на полках нашли приют очередные скляночки с напечатанными этикетками.

– Это травы в каплях, – поясняет Беттина, когда я беру в руки одну из них, чтобы лучше рассмотреть, – я делаю их сама.

Вдоль другой стены – рабочий стол с телефоном, чайником, календариком и белой чашкой с недопитым Беттиной накануне зеленым чаем. На столе – большое стекло, под которое подложены важные для хозяйки кабинета бумажки – рабочий график, телефоны некоторых клиентов, чьи-то визитки. Ни одной фотографии.

Несмотря на то, что кабинет совсем небольшой, его трудно назвать уютным и обжитым, впрочем, Беттина не несет собою уют и не тяготеет к нему. Она из тех, кто, оказавшись в пустом кафе или закусочной, плюхается за самый неудобный столик, прямо на проходе, где снуют усталые официантки, постоянно задевая тебя бедрами и не извиняясь.

Внучатая племянница Германа Геринга считает себя целительницей и является ярой приверженкой народной медицины – ну кто бы мог подумать? Рейхсмаршал синтезировал наркотики, а она делает настои из лечебных трав.

– Стать целительницей я хотела еще в юности, даже до того, как в девятнадцать лет бежала, в смысле уехала из Германии. – Беттина проходит в свой кабинет и усаживается прямо на массажный стол, выпятив вперед пышную грудь, наличие которой удивительно при ее худобе и телосложении, и, облокотившись на отставленные назад руки, продолжает. – Начинаешь с того, что хочешь излечить саму себя, а потом лечение других выходит на первое место. Я уверена, что у меня есть целительский дар, и обнаружила я его в себе очень рано. Впрочем, по-серьезному я стала заниматься этим лет в тридцать, после того как сделала стерилизацию. Сначала я освоила массаж, а уже после, в Сан-Диего, – иглоукалывание. В западной медицине, как вы знаете, основной упор делается на здоровое тело. Но восточная, потому она и стала мне ближе, лечит и душу, ведь многие болезни идут от проблем душевных. Психосоматика.

Помню, мне было лет шестнадцать-семнадцать. К тому моменту мамино ателье уже прекратило свое существование и она работала медсестрой в хосписе, а подрабатывала тем, что приходила домой к людям, обычно в возрасте, которые пережили удар или инсульт. В общем, у нее была пациентка, которой было очень тяжело двигаться, и ей нужно было разрабатывать руки и ноги. И когда у мамы был отпуск, она попросила меня подменить ее на несколько дней. Она обучила меня всему, что я должна была делать с ее «частными» пациентами, и я отработала эти дни вместо нее. Так вот, эта пожилая пациентка сказала моей маме, когда та вернулась: «У вашей дочери золотые руки – смотрите, какой у меня прогресс, я стала лучше двигаться». И я почувствовала – это дар, понимаете? У меня есть и другой дар – сильная интуиция и чутье, а еще я остро чувствую то, что переживают другие люди. Раньше, когда я делала массаж больным, я после процедуры ощущала боль в том месте, где болит у пациента. Это нехорошо. Из-за этого я временно завязала с массажем, сосредоточившись на иглоукалывании, потому что тут между тобой и человеком б\льшая дистанция. Мне не нравятся касания. Я слишком остро чувствую чужую боль.

– А негатив ощущаешь, когда кто-то узнает о том, что ты Геринг?

– Иногда… – Беттина закусывает губу. – Помню, что информация о моем происхождении не понравилась людям в Гернике, например. А вот когда я некоторое время жила в Англии у друзей, никакого негатива, направленного в свою сторону, не чувствовала, даже когда люди узнавали, кто я такая, – англичане предпочитали остроумно шутить на эту тему, но никаких грубостей.

Я пыталась вспомнить, обижали ли меня из-за фамилии в школе, и должна сказать, что всё-таки нет. Помню, кое-кто из сверстников даже говорил: «Надо же! Ты из такой семьи». Но это всё потому, что родители этих детей были нацистами и оставались ими даже спустя десятилетия после войны, как и моя бабка Ильзе. Так что наивно думать, будто все раскаялись, как только рухнул рейх: ведь для многих немцев раскаяние – лишь вынужденная формальность. Они умирают сейчас в свои восемьдесят-девяносто лет, по-прежнему оставаясь нацистами, и на кухоньках меж собой любят вспоминать молодость, выпавшую на период Великого германского рейха.