Рональд Рейган - Жизнь по-американски

Уйдя на договорную работу, я дал согласие в течение трех лет сниматься каждый год в одном фильме на студии "Уорнер бразерс". Одновременно я мог работать на "Парамаунт", "Метро Голдуин Майер", "РКО" и "Юниверсал". Наконец-то я начал сниматься в вестернах. Моими любимыми фильмами в этом жанре стали "Последний аванпост" и "Королева коров из Монтаны" с участием Барбары Станвик. В фильме "Последний аванпост" я снимался вместе со своей любимой кобылой Бэби, той самой, на которой ездил и которую купил, снимаясь в фильме "Скакун".

В конце 40-х годов произошло событие, которое можно расценить как своего рода ответный удар американцев по Голливуду на попытку коммунистического переворота. Кинобизнес сделался мишенью для политиканов, атакующих его как рассадник красной заразы и аморального поведения. В результате по всей стране стали появляться организации, требующие ввести цензуру в кино.

Конечно, как и в любой большой человеческой организации, у нас встречались разные люди, но плохих все же было меньше, а значит, и большая часть антиголливудской пропаганды была неправдой. Мне как президенту Гильдии киноактеров часто приходилось выступать в защиту киноиндустрии в целом.

Поначалу, встречаясь со служащими Голливуда и владельцами кинотеатров, я просто объяснял, насколько важно всем нам держаться вместе, давая отпор тем кинокритикам и газетным хроникерам, которые обрушивали на нас потоки клеветы. Это поможет не только улучшить положение дел в отрасли, но и вернет доверие народа.

Я с энтузиазмом расписывал преимущества совместной борьбы с коммунистической угрозой и сетовал, что большинство из нас ведет вялый, однообразный образ жизни, забывая о том, что кино является важнейшим фактором американской культуры. Довольно скоро мне уже приходилось выступать с такими речами раза по два на неделе, а со временем изменилась и аудитория — я стал реже выступать перед коллегами, все чаще встречаясь с членами "Ротари-клаб" или местных торговых палат.

Сейчас я понимаю, что моя жизнь в тот момент начала претерпевать политические изменения. Как я уже говорил, с войны я вернулся либералом: как и отец, я верил, что правительство сумеет решить все наши проблемы, опираясь на опыт "великой депрессии". Только позже я понял, что по-настоящему конец депрессии положила война. Перемены в моем политическом сознании начались, когда я в годы войны столкнулся с государственной бюрократией и понял, что дело для них — нечто второстепенное. Затем ситуация в Голливуде, попытка коммунистического переворота, в которую многие из моих либеральных друзей просто отказывались верить. К тому же я имел некоторый опыт жизни в стране, обещавшей всем всеобщее благоденствие от колыбели до могилы; то благоденствие, которое либералам так хотелось бы позаимствовать. В 1949 году я четыре месяца провел в Англии, снимаясь в фильме "Горячее сердце". Тогда у власти в стране была Лейбористская партия. И я воочию убедился, как подобное "государство всеобщего благоденствия" само отучает жителей этой прекрасной динамичной страны работать.

Возможно, причиной тому было влияние отца, а может, и собственный опыт, приобретенный в годы депрессии, но я стал испытывать все возрастающее доверие к Демократической партии. Я полностью согласен с ее основателем Томасом Джефферсоном, который сказал: "Демократы относятся к людям как к последнему и самому надежному хранилищу силы; они дорожат ими и готовы отдать им всю энергию, необходимую для реализации задач, которые они в состоянии разрешить… Равные права всех людей и счастье каждого отдельного индивида признаются сегодня единственной законной целью любого правительства".

Однако в 30-е годы в партии начали происходить значительные перемены. Джефферсон часто повторял, что лучшее правительство — это самое малое правительство, добавляя при этом: "Правительство — это не хозяева народа, а слуги. Слуги того народа, которым они управляют". А Эйб Линкольн однажды заметил: "Принципы Джефферсона — это аксиомы свободного общества". И все же в годы депрессии демократы начали отходить от своих принципов, формируя правительство, которое не только постоянно увеличивалось в размерах, но требовало себе все больших прав в регулировании социально-экономической жизни страны, вторгаясь и в те сферы, которые лучше бы было оставить для частного предпринимательства.

Постепенно я сформулировал собственный критерий "лучшего правительства": нет такого предприятия, за исключением разве что службы национальной безопасности, которым более эффективно управляло бы федеральное правительство, чем частный предприниматель.

В послевоенные годы наша федеральная бюрократия продолжала расти, сталкивая Америку — из самых лучших, конечно же, побуждений — на тропу "ползучего" социализма. Наше правительство, правда, не национализировало банки и железные дороги, зато прибирало к рукам непропорционально большую часть национального дохода, введя систему прогрессивных налогов, и косвенно захватывало контроль над деловыми кругами, издавая правила и предписания, которые зачастую давали правительственным бюрократам власть решать их судьбу.

Итак, довольно скоро мои речи в защиту Голливуда стали приобретать иную окраску. А вскоре в моем доме раздался телефонный звонок, который полностью изменил мою жизнь, неизмеримо обогатив и украсив ее.

Мне позвонил режиссер Мервин Лерой и сообщил, что одна из актрис, занятых в его фильме, нуждается в моей помощи. Звали молоденькую актрису Нэнси Дэвис, и она пребывала в отчаянии от того, что в списки членов нескольких коммунистических групп попало по ошибке ее имя. Теперь ей приходят по почте приглашения на собрания этих групп.

Мервин был совершенно уверен, что молодая актриса не имеет никакого отношения к левому движению, и, зная о моем активном участии в защите лиц, незаконно обвиненных в коммунистических связях, попросил разобраться и в этом деле.

Как президент Гильдии киноактеров, я навел справки и выяснил, что в кинобизнесе заняты несколько актрис с одинаковыми именами и фамилиями, то есть несколько Нэнси Дэвис. Та же, о которой просил Мервин, действительно не имела никакого отношения к коммунистическим организациям. Я сказал Мервину, чтобы он успокоил девушку: ее репутация вне подозрений.

Спустя какое-то время Мервин позвонил вновь. Оказалось, что его заверений недостаточно и юная особа по-прежнему в волнении.

— Понимаешь, такой у нее характер, — объяснял Мер-вин, — ее страшно волнует: что подумают о ней люди? Позвони ей сам, успокой, ладно? У тебя это лучше получится. Пригласи ее поужинать, что ли, а там уж разговор сам собой сложится.