Сергей Иванов - Где ваш дом, дети?..

Публика у входа поворачивает головы друг к дружке, разевает рты. Думает небось — дядька пьяный. Как иначе объяснить его беготню с ребятами. Надо бы остановить его. Да лучше не связываться…

Ах, как легко побывать в детстве! Только решись! Только забудь себя… Только себя вспомни…

От утра и до обеда — словно пять минут. Такой прекрасный выходной…

Я уже говорил как-то, что основная мысль этих отцовских записок, сквозной сюжет, сверхидея — попытка сделать сыновей бойцами против зла. Не «теоретиками» добренькими, а практиками Добра.

Практик — тот, кто делает. Вот мы и начали. Увидели перевернутую скамейку — поставили, как надо. Увидели крышку, сдвинутую с люка, — водрузили на место. Увидели пешеходную дорожку разрушенную — починили.

Помогали разным бабушкам, у которых силы истрачены на детей да внуков, а на себя не осталось. Выступили против школьных жестоких дежурных — послали в детскую газету письмо и стихотворение. То и другое напечатали. Санькины одноклассники шумно одобрили выступление.

На юге ежегодно тушили пожары. Навсегда запретили себе рвать цветы на природе и ломать ветки кустов и деревьев. Дома приучили себя следить за светом и водой — не тратить напрасно.

Да мало ли можно вспомнить и наперечислять!

Мы — прады, вот наша суть. «Практики добра». Изобретенный нами внутрисемейный термин.

Есть у нас герой, идеал. Это доктор Гааз. Он жил в прошлом веке. Был богатым, преуспевающим. Лечил царскую семью. Потом увидел в тюрьме каторжников, и «душа страданьями народными уязвлена стала».

Сделался тюремным врачом. Осматривал всех осужденных, высылаемых по этапу. Добивался оставления на месте больных. На свои деньги покупал уходящим что-то нужное, всякие «частички жизни».

Ежедневно, скромно, не напоказ. Окруженный непониманием, злобой, клеветой. Годы и годы. Все свое состояние отдал несчастным. Будучи сам смертельно больным, продолжал принимать своих специфических пациентов и облегчать их страдания. Когда умер, за упокой его души молились во всех тюрьмах российской империи…

Мы — прады. Мы будем делать добро. Пусть маленькое, но конкретное.

Может быть, Санькины да Алешины приятели тоже захотят?.. Постараемся, чтобы так было…

Ирочка решительно вошла в медкабинет, ведя за собой воспитательницу.

— Ты мой папа?

— Нет, милая… Я папа двух мальчиков…

— И мой тоже!

— Не упрямься! — сказала ей воспитательница. — Дядя — доктор, а не твой папа!

— А где мы найдем папу?

Воспитательница промолчала.

— В магазине? Тогда пойдем в магазин!

— Сейчас, Ирочка, только доктор тебя послушает, и пойдем. Закашляли мы, доктор, — обратилась уже ко мне женщина. — Пришли вот к вам провериться.

Пока девочка раздевалась, воспитательница успела меня предупредить шепотом:

— Она у нас помешана просто на поисках папы. Чуть не каждый день умудряется убегать в магазин. Это я ей сдуру сказала как-то, что папу в магазине можно купить. Теперь мучаюсь. А она все бегает. Ее в магазине все продавцы знают. Но вот пап туда не привозят. Редкий товар…

Осматриваю девочку. Над правым легким выслушиваю пневмонические хрипы. Пишу направление в больницу.

— Где же папа-то? — спрашиваю потихоньку воспитательницу, когда девочка выходит в коридор.

— Кто его знает, — говорит воспитательница. — Гуляет где-то…

Брожу по спальному корпусу нашего детского дома. На каждом этаже дверь налево, дверь направо, дверь прямо. Тихо. Ряды вешалок. Ряды умывальных кранов. Ряды кроватей, застланных одинаковыми застиранными покрывалами.

В спальнях девочек на некоторых постелях куклы. В спальнях мальчиков пусто. Только на подоконнике забытый кем-то самодельный лук.

Беру лук, пробую натянуть веревочную тетиву.

— Дяденька, это мой, отдайте!..

Оборачиваюсь на умоляющий голос и вижу мальчишку. Первоклашка или второклашка. Пылают оттопыренные уши, просвеченные солнцем. Подрагивают всклокоченные соломенные волосы. Пузырится рубашка, небрежно заправленная в спортивные шаровары.

— Здравствуй, двоечник!

— А вы откуда знаете?

— А я, может, волшебник!

— Тогда наколдуйте, чтобы мама поправилась!

— Она больная? Потому и отдала тебя в детдом?

— Доктора велели меня отдать. У мамы астма.

— А папы нет?

— Он к другой тете ушел. И у них другой мальчик. А меня тетя запретила брать.

— Видать, не очень хорошая тетя.

— Я не знаю.

— И давно ты в детдоме?

— Второй год.

— Мама приходит?

— Домой меня брала на выходные. Пока совсем не разболелась.

— А папа?

— Не-а…

…Дверь открыл симпатичный мужчина в расцвете сил.

— Вам кого? — спросил приветливо.

— Наверное, вас, если у вас есть сын в детдоме.

— Петька? Ну, есть! — На смену приветливости пришла настороженность.

— Я врач. Недавно работаю в этом детдоме…

— Что-нибудь не в порядке со здоровьем у Петьки?

— А вы когда там были?

— Не был и не собираюсь! У меня семья!.. — Он сделал неопределенный жест рукой в глубь квартиры.

— У вас новая семья. Но ведь сына не зачеркнешь.

— Почем я знаю, мой ли это сын! У его мамы много мужей было.

— Неужели никакой памяти о нем?

— А чего беспокоиться! Пристроен: сыт, одет, обут. Не пропадет!..

Еще месяц назад я заведовал детским отделением в нашей больнице. Пять палат, ординаторская, процедурная, буфет.

Жизнь текла по хорошо накатанной колее. Неожиданностей особых не было.

Наш поселок в часе езды от Ленинграда. Трудных больных обычно увозили в райцентр, в город. Наши же пациенты были спокойными — среднепростуженными, среднестрадающими. Мы их лечили по схемам: добросовестно, от альфы до омеги. Среднелечащий персонал.

Детдом был у меня в нагрузку. Районное начальство обязало присматривать. Ходил туда каждый день. Вылавливал больных. Добирал с их помощью план по койко-дням…

— А я одну девочку мамой называю! — говорит мне первоклассница.

— А почему ты ее так называешь?

— Не знаю. Просто так…

— Сергей Иванович, посмотрите в деле, как мое отчество? — просит пятиклассник.

— А ты не ведаешь?

— Кажется, Евгеньевич…

Все детдомовцы душевно травмированы, все с покалеченной психикой. Они учатся, играют, бегают, визжат, дерутся. А внутри страх. Так мне представляется.

Правда словно пропасть, в нее ребята инстинктивно стараются не заглядывать. Правда в том, что они не нужны дома, не нужны семье, не нужны отцу и матери.

Но такая правда разве возможна? Разве она может укорениться в детском сознании? Нет, нет и нет! Не может этого быть! Ведь живет на свете папа, живет мама или оба сразу. Сам факт, что они живы — уже защита, уже спасение для детской души, брошенной в огромный перепутанный мир. Пусть они таковы, каковы есть, но их можно изредка увидеть, потрогать, обнять, ощутить не просто людское соседство, а родство— самую крепкую привязанность, самую теплую, самую нежную близость…