Николай Хохлов - Патрис Лумумба

— Как мало у нас подготовленных людей! часто повторял Лумумба и в то же время не переставал восхищаться талантливыми конголезцами.

Он был тесно связан со многими артистами, скульпторами, знатоками фольклора, художниками. Уже будучи премьер-министром, он навещал художника Раймонда Ликумбе. Тот обладал фантастической работоспособностью: выставлял по двести-триста полотен. Не в павильоне, а на захолустной африканской улице! Ценители африканской живописи съезжались к нему, раскупали картины, а через два-три месяца Ликумбе снова расставлял свои полотна около хижин и палисадничков.

Лумумба любил до самозабвения африканские маски. Уедет в деревню к знакомым мастерам и пропадает там полдня.

...Премьер оставил ботинки в машине, сбросил сорочку и босиком, в одной майке и закатанных до колен брюках направился в сарай, к мастерам, обнаженным по пояс, так что видна затейливая татуировка на груди и мускулах рук. Черный ваятель ушел в работу, премьер — в раздумья...

У него всегда в запасе были свежие, только что почерпнутые из жизни впечатления: он всегда был готов поспорить о прочитанной книге. Полюбившиеся стихи запоминал сразу и читал их по многу раз своим собеседникам из желания поделиться совершенной красотой, талантом человека. Он радовался каждой гордой, умной, честной строке, кому бы она ни принадлежала.

Лумумба восхищался уменьем африканца мыслить образами и сам в совершенстве владел этим искусством. Но его страстью и его призванием была политика. Его жена Полин рассказывала потом:

— Целыми днями и ночами Патрис говорил о политике. Он жил только ради этого. В течение многих лет он считал себя лидером народа, и у него никогда не было времени ни на что другое, кроме политики. Он был очень терпим к недостаткам тех людей, с которыми он общался. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь ссорились. Я не помню, чтобы он резко разговаривал со своими товарищами. Он доказывал, убеждал и радовался, когда ему это удавалось. Меня он часто звал «моя лукоке-ша» — жена-предводительница... У него было какое-то обостренное восприятие всех историй о предательстве, об измене общему делу, о вероломстве, о бесчестных поступках. Когда он узнал потом, что Касавубу сместил его с поста, то, придя домой, сказал:

— Вот, Полин, разыгрывается и в Конго история Иосифа, которого продали братья. Продали и предали!

Но он был уверен, что одержит верх. Я думаю, что эта вера и помогла ему в тюрьме. Никто другой не вынес бы таких мучений: ведь его били каждый день...

При каждой встрече с Пьером Мулеле мы заводили разговор о Лумумбе. Бывали моменты, когда мой собеседник плакал, а я умолкал. Блокнот и ручка казались мне святотатством: я их и не вынимал, а все всматривался в худощавое лицо близкого друга Патриса, выслушивал его. Записи делал позднее — наедине. Сохранилось изложение рассказов, но одну фразу, повторенную многократно, я приведу в точности:

«Он был для всех нас верой...»

Интересовался: о чем говорил Лумумба с Мулеле в Порт-Франки, во время последней их встречи? Можно ли было заметить упадок духа, раскаяние, стремление во что бы то ни стало спасти себя? За последний вопрос я получил чувствительное внушение от Пьера.

— Вы, — сказал он, — тоже не понимаете Лумумбу, раз задаете такие вопросы. Какой упадок духа! Он был полон энергии. О собственной судьбе он и не помышлял. Никто и никогда не замечал в Лумумбе проявления робости. Битва для него была родным полем, на котором всегда надо трудиться. Там, на тревожном берегу реки Касаи, Лумумба говорил о конголезских руководителях. Им не хватает опыта п просто-напросто жизненных потрясений. Многим из них и при колониализме было неплохо, а в независимость они въехали на персональных машинах под аплодисменты публики...

Лумумба рассуждал так, вспоминал Мулеле: наиболее ценен и привлекателен тот человек, который прошел сквозь горнило испытаний. Привлекателен зрелым рассудком, неторопливостью в оценках, большей терпимостью к недостаткам окружающих и большей сдержанностью к проявлениям лозунговости, массового митинга. Мы превратили независимость в фетиш, в волшебную маску, а она является всего-навсего сырым материалом для мастера, от таланта которого все и зависит — будет или шедевр, или ремесленническая поделка...

— Что он говорил о Касавубу? — спросил я Мулеле.

— Он думал о примирении. Мне кажется, что у Патриса вообще отсутствовало чувство мести. Он никогда и ни с кем не сводил счеты. Он придерживался взгляда, что к человеку ошибающемуся следует проявлять гораздо больше внимания. Анализ порока сложнее анализа подвига...

Касайский вождь Пене Сеньха, рисовавший в моем блокноте барабаны и образцы татуировок племен, проявивший трогательное внимание к единственному советскому человеку, проживающему тогда в Конго, приходил ко мне в отель и долгими часами повествовал о нравах и обычаях провинции Касаи. Кое-что из рассказанного им я использовал в книге. А о Лумумбе он отозвался так:

— Он обладал могучим интеллектом, но больше всего привлекал своими душевными качествами. В беседах с ним чувствовали себя равными самые простые крестьяне. Лумумба наслаждался, когда они забрасывали его вопросами, и им казалось, что именно они и одерживают верх в политических спорах. Он не мог жить без общения с народом. Уже будучи премьером, Патрис отрывался от своего окружения, бросал все, выходил на улицу, добирался до автобусной остановки, покупал билет и ехал в африканский квартал в компании рабочих и служащих. Он любил живую речь конголезца, ценил образность и непосредственность. Вождь вождей...

Сын Патриса — Патрис-младший — все повторял:

— Мой папа не умер. Он живет в Советском Союзе. Я поеду к нему...

Во время разговоров со мной Франсуа Окитоленга сказал о своем сыне:

— Он был на редкость любознательным. И спрашивал всегда о самом трудном. Помню такой случай. Один европейский плантатор привез из-за океана несколько семей пчел. Африканские, дикие, его не устраивали, так как мало приносили меда. Но получилось так, что привозные, отличные пчелы стали давать меда гораздо меньше, чем африканские. Никто не мог понять, в чем дело. Патрис был тогда подростком. Он заинтересовался историей с пчелами и побежал к плантатору с расспросами. Тот ему ничего вразумительного не мог сказать, кроме того, что в этой проклятой Африке все наоборот. Чтобы как-то успокоить сынишку, удовлетворить его любопытство, я объяснил, что европейские пчелки обленились в Африке. Но что меня поразило: когда Эмери стал взрослым и читал европейскую литературу, он где-то нашел научное объяснение странному поведению пчел и рассказал мне! Так бывало во всем. Не успокоится до тех пор, пока не добьется истины...