Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Василий Бертенсон свидетельствовал: «Он пошел по мосткам через Неву, к Спасителю. Пройдя немного, он хватился, что нет ваты в ушах, а дул пронзительный ветер… Тут-то возник вопрос: где достать ваты? Надо купить ее, но где? Раз, что Петербургская сторона ближе всего, — очевидно, там. Но в какой лавке? Где продается вата?.. Тогда, чтобы замаскировать свое невежество, Петр Ильич придумал зайти в первую мелочную лавочку, купить что-нибудь и потом, как бы между прочим, спросить, где здесь продается вата. Мелочная лавочка оказалась как раз на той стороне набережной. На вопрос продавца: „Что вам угодно?“ Петр Ильич спросил яблок. И вот в то время, как ему накладывали самые отборные и крупные яблоки, настал, как ему показалось, удобный момент спросить: где у вас здесь можно достать ваты? Ему указали на лавку рядом, галантерейных товаров. С мешком яблок в руках Петр Ильич явился в лавку галантерейных товаров. „Что вам угодно?“ — „Ваты“. — „Сколько?“ <���…> Этот вопрос был неожидан. Как измеряется вата? Аршинами? Фунтами? Петр Ильич замялся. „Прикажете фунт?“ — „Конечно, фунт“. Через минуту из таинственных глубин лавки появилось целое облако ваты. Петр Ильич ужаснулся, но сознаться, что ему нужно было ваты только для ушей, уже было поздно. В руках опытного торговца необозримое облако обратилось в пакет умеренной величины. С яблоками в одной руке, с фунтом ваты в другой Петр Ильич вышел на улицу и, зайдя в пустынный переулок, решил воспользоваться сделанной покупкой. Без церемоний проткнув обертку, он вытянул количество нужное для ушей и решил отнести покупки домой… Долго-долго служила в доме брата Петра Ильича злополучная вата».

Любопытно, что похожую историю приводит в мемуарах музыкальный критик Леонид Сабанеев, ссылаясь на близкого друга композитора Николая Кашкина.

Значит, мнительность Чайковского и комичная история с покупкой ваты были хорошо известны современникам. Анаклет Пазетти, общавшийся со звездами оперы и балета, также мог знать о ней. Хитрый фотограф, пользуясь рассеянностью композитора, быстро навел безжалостный объектив, сфокусировался на лице и стремительно нажал кнопку затвора. Он запечатлел Чайковского таким, каким его знали лишь близкие, — скромным, стеснительным, рассеянным человеком с недостатками, простительными гению.

Собирая материал о костюмах Чайковского, я много ходила по букинистическим лавкам и антикварам в надежде найти что-нибудь интересное — открытки с местами, где он жил, подлинные снимки. Поиски привели к одному венецианскому коллекционеру с сакраментальным именем Марко.

Марко собирает марки и старинные открытки. Кое-что из ненужного продает. Не так давно к нему попала пачка проштампованных конвертов разных стран и разных лет. Были среди них и русские. Марко определил их по гашению — его восточноевропейская подруга помогла с переводом. Он предложил мне конверты и выслал список тех городов, откуда они отправлены: Петербург, Тула, Рига, Клин, Москва…

Конверты — не мое, я искала фотографии, открытки. И уже готова была отказаться, но в списке все-таки значился Клин, город небольшой, и там жил композитор. По моей просьбе Марко прислал скан. Знакомый нервный росчерк как бы по диагонали, из левого нижнего в правый верхний угол. И главное — имя адресата: Герману Августовичу Ларошу. Ларошу — тому самому, известному критику, другу композитора! На гашении хорошо видна дата — 18 июля 1890 года. Чайковский как раз в это время жил во Фроловском близ Клина и корреспонденцию, конечно, отправлял с клинской почты. К тому же почерк так напоминал руку Чайковского! Поторговавшись с Марко и купив конверт, я начала его изучать.

Сопоставив почерк с письмами Чайковского того времени, убедилась в том, что конверт подписал композитор. Нужно было установить, какое именно послание Чайковский в нем отправил. Нет ничего проще, ведь существует «Полное собрание сочинений» со списком корреспонденции. Есть также превосходный электронный каталог, о котором я уже упоминала, составленный Александром Познанским и Бреттом Лэнгстоном.

Петр Ильич отправил письмо 18 июля 1890 года. 19 июля оно уже было в Петербурге у Лароша. Следовательно, нужно искать ближайшие даты. Проблема, однако, была в том, что Чайковский писал ему тогда два раза — 17 июня и 2 августа. Не мог же Петр Ильич отправить послание спустя месяц после того, как оно было написано. Или, быть может, есть другие, неизвестные пока письма, адресованные Ларошу?

С просьбой помочь я обратилась к Полине Ефимовне Вайдман, ведущему специалисту по творчеству композитора. Ее вердикт был краток: «Письмо написано 17 июня. Выслано через месяц по ошибке». Ответ Бретта Лэнгстона, другого известного музыковеда, был не столь однозначен. Композитор действительно мог по забывчивости отправить письмо, написанное 17 июня, лишь через месяц. Петр Ильич и сам часто жаловался на свою феноменальную, ничем не излечимую рассеянность. То он указывал не тот адрес, то неверное имя получателя, накорябав улицу и номер квартиры, забывал написать город, а иногда терял запечатанный конверт и потом сердился на адресатов, упорно ему не отвечавших. К тому же клинская почта работала скверно — письма задерживали, теряли.

Однако Бретт Лэнгстон предложил и другой вариант. Невнимательный композитор мог неправильно надписать конверт: свое обращение адресовал Екатерине Ларош, а отправил его на имя Германа Августовича, ее супруга. Бретт, между прочим, сообщил, что письма Чайковского к Екатерине Ларош теперь достаточно часто всплывают на аукционах. Возможно, однажды найдется и послание, отправленное в этом небольшом аккуратном конверте, который по странному стечению обстоятельств оказался у букиниста Марко в Венеции.

Оскар Уайльд.

Ателье N. Sarony, Нью-Йорк. 1882 г.

Было пять часов дня. К счастью, всего только пять. Еще было время — собрать вещи, сесть на поезд в Дувр и оттуда на пароме уплыть во Францию. Убежать, спастись от позора, от ужаса английской тюрьмы. Роберт Росс, чуткий верный Робби, трепетал над сидящим в глубоком кресле Оскаром Уайльдом. Дергал за рукава сюртука, заглядывал в потухшие глаза, пытался пробудить, растрясти, образумить, заставить подняться, сесть в спасительный поезд. «Есть только час, Оскар. Он может спасти тебе жизнь. Слышишь, понимаешь?» Оскар не отвечал. Он цедил прохладный рейнвейн, пьянел и всё глубже уходил в теплую бархатную муть убаюкивающего кресла.

Пять часов пятого апреля девяносто пятого года. В этом сочетании случайных цифр Уайльд чувствовал гениальную рифму, первую в новой поэтической драме, которую тогда, в лондонском отеле «Кадоган», он уже начал писать.