Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Когда два аккуратных детектива появились в его гостиничном номере, грузный, отяжелевший от рейнвейна Уайльд едва смог подняться из мягкого укачивающего кресла. Он растерянно ощупывал рукой пустоту и наконец ухватил свое пальто и еще какую-то книжку в желтой, кажется, обложке. Сопровождаемый бравыми усачами, он выбрел на улицу, где уже поджидали репортеры. Они жадно гудели у полицейского участка на Боу-стрит, куда Уайльда привезли в полицейском кебе. Многие заметили в руках драматурга желтую книжицу и приняли ее за декадентский журнал Yellow Book. Газеты вышли с заголовком: «Оскар Уайльд арестован с „Желтой книгой“ в руке!»

Трагикомичность ситуации была в том, что, во-первых, писатель не любил это издание и взял с собой в участок роман Пьера Луиса «Афродита» в желтом переплете. Во-вторых, эта ошибка репортеров вызвала большой переполох в редакции самого Yellow Book, сотрудники которого поверили газетным байкам и теперь ожидали полицейских. Издатель журнала Джон Лейн мгновенно распорядился изъять из продажи книги Уайльда, которые они опубликовали. Он уволил главного художника «Желтой книги» Обри Бёрдслея. Это не помогло — на Лейна и его редакцию посыпались обвинения в декадентстве и содомии. И все это лишь потому, что Уайльд, едва державшийся на ногах от вина и страха, случайно схватил книжицу в желтой обложке.

Впрочем, у истории были не только трагикомические последствия. С легкой и пьяной руки Уайльда желтый цвет превратился в символ бунтарей и авангардистов, живших, как драматург, на грани и творивших вопреки — времени, морали, цензуре. Желтый стал боевой раскраской либерального Парижа. В желтой кофте читал свои ершистые стихи Маяковский. Желтый был символом декадентского мистического Петербурга. В электрическую желтую магму итальянских футуристов углами валились трамваи, прохожие, бетонные города. Лимонно-желтый оттенок выбирали поклонники Уайльда, отдавая в переплет его сочинения.

Драматург, конечно, не думал тогда ни о случайной книжице, ни о ее вызывающем цвете. Он готовился к мучительным испытаниям, на которые обрек себя сам, решив свое будущее в отеле «Кадоган» пятого апреля девяносто пятого года в пять часов дня. Сценарий уже написан, роли розданы, декорации построены. Все готово. Все ждали выхода Оскара Уайльда.

Это был его последний триумф. 26 апреля он предстал перед судом — похудевший, осунувшийся, бледный, стриженный короче обычного, в аккуратном сюртуке с неизменной бутоньеркой, оживлявшей его сумрачный трагический облик.

Сначала были пошлые вопросы о клубах, притонах, ненасытных «пантерах». Чарльз Гилл, черно-белый накрахмаленный обвинитель, сыпал именами и неприятными фактами. Выпрошенные подарки, подсмотренные ужины в ресторанах, подслушанные часы оплаченных утех, женские платья, мужские свадьбы, алкоголь, испачканные простыни, вульгарности, «непристойные действия»… Уайльд тихо все отрицал, увиливал, сбивался, противоречил себе. Гилл торжествовал: заставил подсудимого запутаться в фактах его беспутной личной жизни. Но затем перешел к материям высоким, к связи писателя с декадентским журналом «Хамелеон», к поэтическому творчеству Альфреда Дугласа.

Обвинитель поинтересовался (так громко, чтоб расслышала галерка), знает ли он стихотворение Дугласа «Две любви». Уайльд кивнул. «И что же такое „Любовь, не смеющая назвать себя“?» — победно пророкотал Гилл. Писатель смутился, сник, казалось, не находил слов, что-то растерянно мямлил. Напряжение в зале росло, галерка загудела. И вдруг воспрял, дерзко, по-юношески вскинул голову и заговорил — все громче, увереннее, входя в свой привычный, немного спешащий ритм:

«„Любовь, что таит свое имя“ — это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить свое имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу».

Галерка взорвалась аплодисментами. Благопристойные господа из партера подхватили — не смогли сдержать слез и восхищения. Судья в кроваво-красной мантии и парике изо всех сил бил молотком, кричал, тщетно призывал к порядку. Публика не унималась, кто-то даже крикнул «браво». «Оскар был великолепен, — писал Макс Бирбом. — Его речь о любви, что таит свое имя, захватила весь зал. Он не знал еще такого триумфа».

Всем, и Уайльду, казалось тогда, что это лишь спектакль, хорошо отрепетированный и талантливо сыгранный, что процесс — это мизансцена, зал заседаний — дорогой реквизит, что вот он, истинный триумф, омытый слезами и овациями, и что сейчас занавес наконец опустится и жизнь будет прежней — прекрасной, расслабленной, порочной. Но занавес не опустился. Публику кое-как уняли. Судебное заседание продолжалось — мучительное, вульгарное, бесконечное.

Присяжные не пришли к единому мнению, и был назначен новый суд. И Уайльд вновь стоял перед заседателями, выслушивал пошлые вопросы и придумывал осторожные ответы, достойные его высокого писательского звания и спасительные для тех, кого он хотел уберечь. Бози, виновника всех его бед, уже не было в Англии — с быстротой проказливого Эрота он упорхнул в спасительный Париж, отсиживаться и развлекаться.

25 мая 1895 года судья сэр Альфред Уиллс произнес заключительную речь. На слова не поскупился: «Преступления, в которых вы признаны виновным, столь тяжки, что приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не описать языком, которого я не хотел бы употреблять, чувство омерзения, вздымающееся в груди каждого честного человека. Люди, способные совершать такое, несомненно, мертвы для всякого чувства стыда. Это самое мерзкое дело из всех, какие я разбирал. То, что вы, Уайльд, были центром кружка молодых людей, в котором царил отвратительный разврат, считаю несомненно доказанным. Суд приговаривает вас к двум годам тюремного заключения и каторжных работ».

Зрители шумели. Уайльд едва понимал, что происходит. Он побледнел, пошатнулся, но был подхвачен полицейскими. Приставы вывели его из зала заседаний, и кто-то расслышал бессмысленный, сдавленный его шепот: «Боже мой, боже мой».