Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Потом были тюрьмы — Пентонвилль, Уондсворт. Большую часть срока он промучился в Рединге, в камере «С.3.3». Этот номер Уайльд превратил в псевдоним, подписал им «Балладу Редингской тюрьмы», один из последних своих шедевров.

Но драматург стал заключенным задолго до суда. Все то время, когда он гениально и легко творил, сочинял пьесы и роман «Портрет Дориана Грея», зло бился с цензорами за разрешение поставить любимую «Саломею», раздражал журналистов, принимал элегантные позы и отравлял свою душу, напитываясь земными страстями, — он уже был «С.3.3». Его добровольным заточением, вонючей тусклой камерой была Англия, а суровым надсмотрщиком — общество, готовое жестоко покарать за неповиновение. И заключенный «С.3.3» превратил неповиновение в правило жизни. Его известная максима: «Непокорность — вот залог прогресса, непокорность и бунт» — стала заветом поколения бунтарей, истинных и верных уайльдианцев.

Британская модная пресса 1920-х годов часто и с каким-то патологическим наслаждением описывала сумасшедшие балы и причуды молодых людей, большей частью аристократов, именовавших себя Bright Young Things. Это был своего рода закрытый клуб, в который принимали лишь тех, кто прошел несколько уровней жесткой фильтрации. Проверяли происхождение, генетические и социальные связи, наличие вкуса и чувства юмора, оценивали внешность и умение перевоплощаться — смело, сразу, в кого угодно. Счастливчики, прошедшие отбор, становились членами общества и строго соблюдали устав, предписывавший еженощное участие в пьяных поэтических тусовках, театрализованных шоу, фантастических костюмированных балах и десятках других шумных мероприятий, на которые проникали (иногда по предварительной договоренности) любопытные светские хроникеры, чьи тайные снимки теперь с наслаждением изучают в музеях и художественных институтах по обе стороны Атлантики.

Bright Young Things обожали декаданс, окружали себя произведениями искусства и сами были произведениями искусства. Так завещал их кумир, Оскар Уайльд.

Среди самых экстравагантных фигур этого общества был Стивен Теннант, которого за его великолепную жизнь и эпатажную внешность называли The Brightest, Ярчайший. Это был отпрыск породистого британского семейства, рафинированный, изящный, тоненький, с золотистыми, аккуратно уложенными волосами и кожей оттенка слоновой кости, сквозь которую просвечивали сизые ве́нки (единственное, что отличало его от мраморного эфеба).

Он был бесплотным и бесполым, и эти два аристократических свойства помогали менять маски, убедительно играть роли: Ганимеда, румынской королевы Марии, вампира полуночной Трансильвании, Очаровательного принца, пажа, маркизы фарфорового осьмнадцатого века. Но лучше всего Теннанту удавалась роль произведения искусства — безупречной, филигранной хрисоэлефантинной статуэтки. Статуэтка красиво и многозначительно безмолвствовала, растянувшись на благородной парче старинного резного ложа. Все остальные, приглашенные Теннантом в его музейный особняк, должны были приветственно шаркать, кланяться, влажно вздыхать и сыпать, сыпать комплименты этой ювелирной, искусной, невыразимой, восхитительной, несравненной статуэтке, произведению богов, принцу всех принцев, Стивену Теннанту, Ярчайшему.

На этих странных, в кэрроловском стиле, смотринах разрешалось хранить молчание лишь Сесилу Битону, фотографу и близкому другу. Со страниц именитых светских журналов за него потом говорили эстетские черно-белые снимки, пожалуй, лучшие комплименты, когда-либо высказанные Теннанту. На одних он хрупок и бестелесен: полуобнаженное тело, болезненная худоба, впалая чахоточная грудь, рельефные ключицы, тонкая талия, пикантно приспущенные брюки с обмякшими подтяжками. Гламурная гомоэротика. На других одет с иголочки и застегнут на все пуговицы, неприступен, прекрасен, закрыт и величественен в ладно скроенных, мягко облегающих шерстяных костюмах, шелковых сорочках, при запонках и галстучной булавке. От шаблонного благовоспитанного юноши с лондонской Сэвил-роу его отличают позолоченные волосы и яркий женский макияж, которым Теннант эпатировал баронетов и соблазнял британских поэтов.

Стивен Теннант в образе прекрасного пастушка.

Позирует в свободной блузе, шелковых кюлотах и чулках в стиле XVIII века, волосы слегка припудрены

Ярчайший был воплощением уайльдианства — саркастичный, любивший афоризмы, в основном собственные, красиво изъяснявшийся, утомленный и порочный, восхитительно молодой, но главное — никогда и ничего не делавший. И это не преувеличение. Теннант буквально ничего не делал. Статуэткой лежал на диване, наблюдая на безупречно белых стенах спальни представление театра теней, срежиссированное Сири Моэм, супругой известного писателя. Тихонько прогуливался по саду с воркующей стайкой жеманников и забавлялся с ними в маскарадах. Правда, кажется, еще он сочинял колонки для светского журнала и состоял в переписке со знатнейшими бонвиванами Британии и континента. Это единственное, что он позволял себе делать.

Когда наивные газетчики спрашивали о планах на лето, Ярчайший манерно закатывал глаза и монотонно, в подражание поэтам, декламировал: «Мои планы — стать самой красивой райской птицей». Иногда манерники-друзья брали его на автопрогулку, и тогда Теннант просил завязать ему глаза (указывая на кусочек припасенной драгоценной парчи), объясняя желание в типичном для себя стиле: «Вокруг так много красоты, что мое сердце не выдержит. Ах, скорее же, завяжите мне глаза». Следующая картина была достойна пера Ивлина Во: по сельской дороге, поднимая клубы пыли и ревом мотора пробуждая гейнсборовский ландшафт от серебристого сна, в открытом кабриолете «Изотта-Фраскини» мчат четверо молодых тонких красавцев во фланелевых пиджаках. Громко споря друг с другом и с двигателем, трое описывают сельские красоты (при этом врут, конечно) вдохновенному четвертому, самому молодому и самому тонкому, с блесткой материей на глазах. Это продолжается, пока четвертый не скомандует: «Довольно». Так же громко споря и хохоча, четверка выруливает обратно в Уилсфорд-Мэнор, родовое имение Теннанта, в башню из слоновой кости.

Будь жив Оскар Уайльд, он, безусловно, оценил бы костюмы Ярчайшего: шелковые свободные блузы в стиле XVII века, двубортные пиджаки и широкие брюки, скроенные на матросский манер, сорочки с жабо, жилеты и тесные шелковые кюлоты. Впрочем, юноша мог ходить и запросто — в футбольных пуловерах и фланелевых брюках, но непременно с несколькими массивными серьгами в ушах, в обильном дамском макияже и с алым «луком Купидона» на губах. Он носил «локоны Марселя», подвитые раскаленными щипцами, как завещал парикмахер Марсель Грато, и покрывал их золотой краской или сбрызгивал сусальной пылью, от чего становился похожим на прекрасного принца из сказочных грез Оскара Уайльда. Впрочем, сейчас он легко сошел бы за модель Эди Слимана эпохи его царствования в Dior Homme.