Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Его приветливо встретил греческий принц Христофор, оказавшийся сыном великой княжны Ольги Константиновны. Впрочем, Анненков (опять мемуарное жеманство) тут же забыл его имя. Поговорили, обменялись любезностями, и принц объяснил, что, пригласив Анненкова, выполняет личное поручение своего родственника Амадея Савойского, герцога Аостского. И тут на улице кто-то громко по-мальчишески свистнул. Это он!

Амадей Савойский, герцог Аостский отлично свистел, так сообщал городу и миру о своем приближении. Прибыл он на встречу, тоже манерничая: не в деловой тройке, а в спортивном костюме, который, в отличие от имени греческого принца, Анненков запомнил с лёта: «Спортивный ансамбль из серой фланели, пиджак небрежно наброшен на одно плечо. Он был бы идеальным Тарзаном, этот прекрасный исполин, вице-король, спортивный и отменно сложенный». И он рассекал по древнему Риму на новеньком спортивном Bugatti. Словом, произвел на Юрия Павловича самое приятное впечатление.

Принц хотел, чтобы Анненков помог ему с костюмом: он собирался принять пост вице-короля Эфиопии и должен был надеть на инаугурацию что-то особенное, торжественное. На вопрос, куда следует нашить неизбежные «фашины», символ фашизма, художник получил ответ: «Поместите их в нижней части мундира — я буду на них сидеть».

Нахохотавшись, принц объяснил, что не любит пышной военщины и всегда путается в форменных нюансах. «Мы захватили Эфиопию силами наших войск, — подытожил Амадей, — но я восстановлю в ней мир красотой вашего костюма».

Уже на следующий день герцог получил проект облачения и вознаградил художника по-королевски — бессрочной итальянской визой, которую, впрочем, аннулировали, как только началась Вторая мировая война.

В работах Юрия Павловича много аксессуаров — от корсетов до туфелек. Но самый важный — это русский кирзовый сапог. Не аксессуар даже, а живой подвижный персонаж, и, между прочим, двуличный. Сапог — ура-патриот, монархист, красный и красивый, с мелодичным поскрипом. И он же — элемент обмундирования, орудие подавления масс. На картине Кустодиева в таких сапогах оголтелый большевик месит хлипкую людскую грязь.

«Адама и Еву» Анненков начал в 1913-м — жирном, дородном, хлебородном, ура-патриотическом году, в самый юбилей 300-летия дома Романовых. На первом плане — русский сапог, базарный жирный весельчак, словно выпрыгнувший из частушки. Пляшет вприсядку в стиле итальянского футуризма, заикается черными гранями. Над сапогом — угластый ярмарочный Адам в золотой косоворотке и домотканых шароварах. Он вытренькивает камаринскую на балалайке. Лицо его не мужичье: острый нос, выразительные глаза, артистическое каре волос, оно прекрасно рифмуется с внешностью Николая Евреинова. Важно, что 1913-й — год знакомства Анненкова с Евреиновым. Важно и то, что режиссер обожал русские частушки, песни, эпос (вероятно, перенял их у своего учителя Николая Римского-Корсакова). В гостях у Анненковых на бис выстукивал камаринскую расписными ложками на собственном лбу. И стал Адамом на полотне Юрия Павловича.

Но сапог, изогнувшийся пружиной в ударе, — это и символ любовного напряжения (обнаженная Ева справа на холсте вкушает запретный плод). И он олицетворяет угрозу: еще мгновение — и декадентских грешников грубо вытолкнут из рая, сапогом в спину. Полотно было закончено в 1918-м. Как раз когда «блудницы и грешники» были изгнаны из России такими же молодцеватыми народными сапогами.

Была и другая картина — «Купальщики», того же, 1918 года. Две хрупкие нежно-розовые фигурки, проникшие одна в другую, углами сцепленные, тихо застыли в персиковой песочной зыби небытия, над изумрудным обморочным морем. Купальщик Адам и купальщица Ева ждут золотого рассвета ар-деко. Но черный русский сапог нацелился прямиком в колено Адаму. Еще секунда — и хрустальная пара рассыплется, персиковый мир перевернется. Не будет золотого рассвета. 1918 год — начало Гражданской войны, начало конца.

И потом были еще сапоги. В «Двенадцати» на вывеске, в тени буржуя, оборотившегося псом-императором: черная обувь — тень истребленного прошлого, белая обувь (сапог и галоша) — лица народных масс. Здоровенными сапогами-утюгами давит бедного неряху кривоногий Мойдодыр. Невозможно не увидеть в этом чумазом мальчонке тех самых чумазых, голодных и злых художников, которые чувствовали на себе тень исполинского сапога, занесшегося над их головами.

Юрий Павлович любил моду и, конечно же, знал, что в это время во Франции мастера тачают свои черные и белые сапожки a la moujik. Именно тогда они шагнули со сцены Шатле и Гранд-опера, из «Русских сезонов» прямиком в haute couture. В 1913 году Поль Пуаре и талантливый обувщик Фаверо сочинили ловкую белую пару со складками у щиколоток и после не раз повторяли этот хит. Народный сапог с полотна «Адам и Ева» можно считать легким кивком в их сторону.

Юрий Павлович в эмиграции тоже тачал сапоги — для костюмных фильмов. «Московские ночи» (1935), «Тарас Бульба» (1936), «Тараканова» (1938), «Ностальгия» (1938), «Отец Сергий» (1945) — только самые главные. Со времен революции сапоги выросли, потяжелели, обрюзгли театральными складками. Анненков предсказуемо превратил их в символ потерянной России, царской, квасной, сафьяновой, нелюбимой им, но хорошо продаваемой в мире.

Помнили, как Анненков бегал. Почти все его друзья, дожившие до серебряных мемуаров, писали о нем с отдышкой — пытались схватить за полы, остановить хотя бы в мыслях этого подвижного, кругленького, быстроногого счастливца. Он уворачивался, не давался, его сложно было описывать — звонкие пятки, звонкий хохот и монокль, тоже звонкий.

Ему завидовали. Анненков мог быть счастливым и легким даже в жутком двадцатом году, в умирающем Петрограде, на самом дне выгребной ямы. Но он все же неплохо жил: был принят большевиками, обласкан, вознагражден заказами. Его кормили не только лукавство и услужливость. Его кормили ноги. Он резво бегал, сверкал пятками в партийных кабинетах, студиях, театрах. Пока другие уныло стояли затылок в затылок в очереди за общегражданским (то есть голодным, на убой) пайком, Юрий Павлович пайки ловил.

Утром он трещал о высоком искусстве в промерзших, неосвещенных залах Академии художеств. Был там и теплом, и светом. И получал за просвещение (в обоих смыслах) «ученый» паек. Потом мчал в Общеобразовательную коммуну для милиционеров. И там с миниатюрной сценки грохотал пламенными речами про подлую белую гидру, доблестный труд и торжество коммунизма. И на пальцах весьма убедительно объяснял суть «Сотворения Адама» Микеланджело. Служители порядка гоготали аплодисментами, Анненков летел в бухгалтерию — за жирным «милицейским» пайком.