Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Юрий Анненков в образе нэпмана на портрете Зинаиды Анненковой.

Опубликован в альбоме «Портреты», 1922 г.

Моряки от «фараонов» не отставали. Они тоже хотели знать про красивое, ведь среди них (как сообщали «фараоны») водились волшебники перевоплощения — опасные ценители женских платьев, матросы-травести. Балтфлот оставался доволен выступлениями товарища Анненкова и награждал «усиленным» пайком.

На выходных художник нежно улюлюкал дистрофичным роженицам о мадоннах и материнстве в живописи. И ему подносили кружку молока и скромный паек «матерей, кормящих грудью».

Вечерами Юрий Павлович, хорошенький, вычищенный, напомаженный, несся в кабаре порезвиться. Обожал «Вольную комедию», театрик на Итальянской, игравший пародии, гротески, вкуснейшие скетчи, которые Анненков даже не смотрел — пил жадными большими глотками. Чуковский тогда подметил его пугающую «плотоядность». И еще запомнил, как неуютной ночью, возвращаясь с танцевального шоу, в самый жуткий, хлесткий ливень Анненков вдруг остановился посреди улицы и стал вытанцовывать перед Чуковским точь-в-точь те самые затейливые па, которыми напился допьяна в театре.

Художник обожал витрины. Мотыльком порхал вокруг съестных лавок. В проголодавшемся монокле подпрыгивали окорока, расплывались в улыбках швейцарские сыры, крутились кренделями колбасы, копчености, языки, бычьи хвосты. «Глядите, это же настоящее скульптурное барокко, Бернини желудков», — бросал Анненков друзьям, продолжая жужжать возле соблазнительно пахнущего живого натюрморта. И точно так же художник порхал над обнаженными моделями, но в этом случае предпочитал не барокко, а утонченную античность. Натурщицы тогда пустили слух, мол, господин Анненков даже спит с моноклем. И, говоря так, краснели, конечно.

Друзья отмечали его маскарадное щегольство прямо-таки вызывающего характера. Кругом все только и делали, что сводили концы с концами, послушно хвостились за государственной подачкой. А Юрий Павлович выворачивался наизнанку, делал невозможное, лишь бы сохранить свой довоенный лоск. Это был его личный тихий протест против революции, против диктата советской власти. Он смог не поддаться, выстоял, остался собой, щеголем «во френче полувоенного образца с моноклем, как бы ввинченным в правый глаз» (Ирина Одоевцева).

Он поражал показным изяществом костюма. Приходил в гости, валился на диван и жадно слушал дружеские байки, не сняв правой перчатки. Любил перстни, запонки, котиковые шапочки, мягкие ботиночки с крагами, в которых было так удобно и легко танцевать. На портрете сестры Зинаиды 1921 года мэтр представил себя эдаким прожженным нэпманом: искристо-белая сорочка, черная бабочка, пиджак в огненную черно-оранжевую полоску, белые фланелевые брюки с манжетами и, конечно же, «лаковые». Ножки по-балетному скрещены, возле них — жирный черно-белый кот, олицетворение НЭПа и, быть может, самого художника. Анненков польстил себе до невозможности. Не было ни этого огненного костюма, ни этих журнальных глянцевых «лаковых». Он весь на портрете — словно бы из несуществующей американской рекламы.

Он тогда уже чувствовал, что пора. Верному другу Корнею Чуковскому нашептал, что собирается в Америку, и тот дал Анненкову два урока английского языка. Художник ликовал — теперь он знал, чего именно требовать от американок: I do not want to kiss black woman, I want to kiss white woman. И это он проделывал много раз в своей другой, эмигрантской жизни. Она началась 11 июля 1924 года.

11 июля 1924 года Анненков получил заграничный паспорт с итальянской въездной визой. Всё. Сделано. Он поставил жирную точку в советском послужном списке. Чувствовал: еще год-два, и поставят точку на нем самом. Может, просто шлепнут, а может, приговорят к долгому мучительному умиранию в запасниках, в спецхране, без возможности выставляться. Это хуже смерти.

Анненков трусил: вдруг на границе не пропустят, завернут, это будет конец. Но кордон пройден. Художник с легким сердцем и тяжелым багажом вещей, архивов, воспоминаний пролетел Литву, Германию, Австрию, чтобы оказаться внутри вкусной, кипящей художественной жизни, в самом чреве Венеции, будто созданной специально для плотоядного Анненкова.

Он не эмигрировал. Официально Юрий Павлович в числе прочих советских мастеров участвовал в 14-й Венецианской биеннале. Его исполинский портрет Троцкого, тот самый, во вневременном костюме, со смешно переломленным указательным пальцем, занял центральное место в советском павильоне. Развернутый влево, на запад, вождь словно бы подталкивал, поторапливал художника, указывая единственно верное направление движения. Портрет позже вернулся на родину. Его автор остался в Европе и никогда больше не приезжал в Россию.

После Венеции — Париж. Все такой же теплый, уютно-пыльный, мещанский, тихо нежился в лучах ленивого солнца, жмурился, лоснился боками. Задастые сдобные молочницы кисти Вермеера приветливо расплывались в улыбках: Bonjour, maître. Шаркал, шелестел лохмотьями букинист из альбома Гаварни в альбом Домье. Продавщица бакалейной снайдеровской лавки, дородная, белая, с упругими тестяными локтями, скрещенными над аппетитной грудью, изъяснялась на базарном арго, она тоже была рада видеть мэтра. Все здесь были упокоенными, упоенными негой Матисса, всегда ласковые, всегда весенне-летние. Здесь не говорили о политике, не ходили с лозунгами, не требовали невозможного и категорически не интересовались голодающими детьми Поволжья. Пеклись о хлебе насущном, ели от пуза и вкусно жили по часовым стрелкам кренделей-циферблатов.

Анненкову здесь было хорошо. На тихой, вечно солнечной улице Буало, где он снял квартирку-студию, жили его друзья, насельники петербургских зим, Николай Евреинов и Алексей Ремизов. С ними было уютно и вполне весело.

Юрий Павлович быстро освоился в Париже, который успел изучить в первую поездку в десятые годы. Он вновь включил свой мотор и бегал без остановки: искал заказы, заключал договоры, обзаводился новыми связями и поддерживал старые, то есть советские. Он рисовал непрерывно — пытался угодить, угадать вкусы публики. На Монпарнасе говорят об абстракции, о Моранди и Дюфи — voila: Анненков пишет натюрморты с тающими контурами, почти Дюфи. Он пишет прозрачно-персиковые бутылочки и дрожащие, застенчиво обнаженные вазочки, почти Моранди. Он везде успевал, его картины и рисунки повсюду — в галереях Бернхайма, Зака, Гиршмана, в Салоне Независимых и Салоне Франка, в десятках мест.

Работал лихорадочно, с особым остервенением, в котором чувствовался не только творческий голод, но и страх перед голодом физиологическим: еще не было твердой почвы под ногами, а кредит доверия, выданный французской публикой, требовалось стремительно обернуть в доход, солидный и постоянный. Был успех: персональная выставка в галерейке Aux Quatre Chemins, в 1930 году — ретроспектива в галерее Bing. Тогда же Пьер Куртьон издал первую монографию об Анненкове.