Константин Симонов - Записки молодого человека

Не забуду того радушия, с которым меня встре­тил Жаров. Был заварен крепкий чай, на столе сто­яли рюмки спирта и на закуску — колбаса. Это было верхом блаженства, особенно если учесть, что я был по пояс мокрый, и, как только я вошел в теплую комнату, мое заледеневшее обмундирование начало стремительно оттаивать. Выпив сначала спирт, а по­том чаю, я разделся и лег на диване в комнате у Жарова.

Проспал я всего два часа. Меня разбудило радио. Говорила Москва. Уже не помню сейчас, была ли это запись на пластинку речи Сталина на параде, или это было повторение речи диктором, но, во вся­ком случае, это была та самая речь, которую Ста­лин произнес в то утро, 7 ноября, на Красной площади.

Трудно сказать, что с нами делалось. Эта тради­ционность, этот парад на площади, когда немцы на­ходились в шестидесяти-семидесяти километрах от Москвы,— все это потрясало сердца. Казалось, что теперь, после этого, все будет в порядке вообще и в частности — с Москвой. Как я потом выяснил, да­же в наиболее критические моменты в самой Москве было гораздо больше уверенности в этом, чем у людей, которые могли следить за этим издали и не знали живых подробностей.

Через час катер отходил из Полярного в Мур­манск. Я знал, что Зельма и Бернштейн собира­лись из Мурманска сюда, в Полярное, но у меня уже не было времени узнавать, приехали они или не приехали. Журналистский долг требовал немед­ленного отъезда в Мурманск, надо было поскорей написать о том, что я видел, и успеть отправить так, чтобы корреспонденция по возможности попала в номер 8 ноября.

Замерзший и усталый, я добрался до Мурманска. В нашем номере в гостинице было пусто. Ребята действительно уехали в Полярное.

Я пошел в морскую разведку и продиктовал там машинистке подвал о высадке на Пикшуеве мысе, назвав его "В праздничную ночь". Главный смысл корреспонденции был, конечно, в том, чтобы напе­чатать ее именно 8 ноября — сразу же, в праздник. Но с этим в первый и единственный раз на Севере мне не повезло. На телеграфе что-то перепутали, и мой очерк пришел в Москву только через две неде­ли, Но хотя злободневность его отпала, Ортенберг все-таки напечатал его позднее, поставив на нем по­метку "Задержано доставкой" и проявив тем самым редакторский такт по отношению к своему коррес­понденту. Мне было бы, честно говоря, обидно, если бы именно этот очерк остался ненапечатан­ным.

Конец навигации...

Следующие три дня, дожидаясь возвращения ребят из Полярного, я жил в Мурманске один и сделал за это время корреспонденцию по мате­риалам особого отдела.

У меня была в эти дни любопытная встреча с одним пленным. Это был необыкновенно словоохот­ливый австриец, христианский социалист, бесконеч­но и без умолку болтавший и по собственной ини­циативе писавший десятки показаний, одно другого многословнее и запутаннее. Он перешел к нам доб­ровольно, и вначале его подозревали в том, что он засланный к нам шпион, притом крупного полета. Но потом выяснилось, что на самом деле это типичный Хлестаков, что сдался он просто-напросто из тру­сости, а наболтать мог сорок бочек арестантов в любую минуту и по любому поводу. Ему доставляло огромное удовольствие, что с ним так много разго­варивают и что радуются, когда он исписывает це­лые тетради все новыми и новыми показаниями. Это был небольшого роста человек с быстрыми бегающи­ми глазами и с пулеметной скороговоркой. Я слу­шал его много часов и использовал для корреспон­денции выборки из его показаний.

На мой взгляд, это был интересный материал, но он почему-то так и не пошел в "Красной звезде". Не только не пошел, а восбще куда-то пропал, и я так потом и не нашел никаких следов его в редак­ции.

В эти дни в Мурманском театре сыграли премьеру "Парня из нашего города", и я был на ней. Деко­рации были бедные и трогательные, но женщина-режиссер Савина, поставившая спектакль, сделала это умно и тактично, а главное, самого "парня" прек­расно играл актер Филиппов.

Наконец, 12 ноября вернулись из Полярного Зель­ма и Бернштейн, задержавшиеся там из-за того, что опять не было погоды; два дня не давали "добро" катеру, на котором они должны были добраться до Мурманска.

Забыл сказать, что еще 5 числа, накануне похода на Пикшуев, я получил по военному проводу теле­грамму от Ортенберга о выезде в Москву, моем и Бернштейна. Но тогда мне было обидно не кончить начатое дело, и я сделал вид, что телеграмма меня уже не застала. Теперь, когда очерк "В праздничную ночь" уже ушел в редакцию, совесть моя была чи­ста, и, как только ребята вернулись, мы тронулись в путь.

Стояла такая непогода, что в эти дни не приходи­лось и думать о том, чтобы лететь самолетом. Мы решили, что лучше будет двигаться медленно, но верно, и сели на поезд, который должен был довез­ти нас до Кандалакши. Оттуда, по нашим сведени­ям, должен был уходить один из последних в эту навигацию пароходов в Архангельск, а из Архан­гельска мы могли самолетом или поездом добраться до Москвы.

Я был рад вызову. Меня тянуло в Москву, а кро­ме того, я томился полной неизвестностью, где те­перь мои старики и вообще все мои близкие.

Мы рассчитывали, что поезд до Кандалакши прой­дет сутки, оттуда сутки с небольшим пароходом до Архангельска и четверо-пятеро суток поездом до Москвы. На самый худой конец мы собирались по­тратить на эту поездку неделю. Но в жизни вышло все по-другому: вместо недели мы ехали три. Ночью мы сели в поезд, отходивший на Кандалакшу. В пол­ной тьме влезли в уже набитую доверху теплушку, где люди сидели в три этажа, а посредине вагона стояла пышущая жаром печка. До Кандалакши про­ехали, как и думали, сутки. На станции Мишка Бернштейн пошептался о чем-то на тарабарском языке автомобилистов с водителем санитарной ма­шины, и он довез нас в кузове на Кандалакшскую пристань.

Морской комендант сначала обрадовал нас тем, что пароход "Спартак", на котором мы собирались плыть, уже стоит у причала, а потом добавил, что когда пойдет этот "Спартак", пока никому не извест­но. Оказывается, этим пароходом должны были возвращаться в Архангельск полторы тысячи человек — архангельских жителей, занятых на оборонных рабо­тах Карельского фронта. Но в связи с разными воен­ными перевозками из нескольких эшелонов, которы­ми должны были прибыть все эти люди в Кандалак­шу с разных участков Карельского фронта, пока прибыл только один эшелон — четыреста человек,— а остальные были еще в пути и ожидались со дня на день.

Видимо, умудренный горьким опытом, комендант произнес это "со дня на день" иронически и доба­вил, что дай бог, чтобы "Спартак" поспел в Архан­гельск к концу навигации.