Константин Симонов - Записки молодого человека

Из-за ожидания самолета мы пропустили один поезд, но я за это время сделал три дела. Узнав о награждении английских летчиков, четверо из ко­торых упоминались в моем очерке "Общий язык", от­правил этот так и не отправленный в свое время из Мурманска очерк по военному проводу в Москву, написал за одни сутки поэму "Сын артиллериста", а на другой день закончил книжку стихов "С тобой и без тебя", дописав последние строчки стихотворе­ния "Я, перебрав весь год, не вижу...".

У меня тогда было смутное чувство. Было неясно, как все обернется в моей личной жизни, да и ехал я в Москву, представляя себе сложившееся там по­ложение еще более тяжелым, чем оно было на са­мом деле. В общем, не зная, что там со мною будет дальше, я хотел, чтобы эта только что законченная книжка стихов не пропала, и при помощи украин­ского писателя Холыша, симпатичного редактора во­енной окружной газеты, я за один день перепеча­тал и даже переплел в типографии три экземпляра этой книжечки и один из них на всякий случай оставил в Архангельске у Андреева — директора Ар­хангельского театра.

А самолеты все не вылетали и не вылетали, и мы, пропустив еще один поезд, решили все-таки ехать следующим, не дожидаясь погоды. Утром 2 де­кабря мы сели в поезд, отходивший из Архангель­ска в Москву.

Накануне отъезда Зельма получил телеграмму из редакции "Известий". В телеграмме требовали, что­бы он ехал из Архангельска не в Москву, а прямо в Тихвин, где, очевидно, разыгрывались события. Настроение в эти дни немножко улучшилось, были получены первые хорошие сведения из-под Ростова. Но в отношении самой Москвы по-прежнему не бы­ло слышно ничего успокоительного.

Зельма по дороге загрустил: ему хотелось ехать до Москвы вместе с нами. Во время стоянки в Во­логде, где он должен был слезать, мы разделили с ним остатки сухого пайка, он навьючил на плечи вещевой мешок, и мы проводили его до конца пер­рона. И я долго смотрел ему вслед. Было как-то грустно и тревожно расставаться с ним. Предчув­ствие потом оправдалось. Не доехав до Тихвина, Зельма попал под бомбежку, был контужен и не­сколько недель пролежал в госпитале. И я увидел его снова только спустя полгода.

Против ожидания мы ехали быстрей, чем думали, и четвертого днем были уже во Всполье. Название этой станции волновало меня еще задолго до наше­го прибытия на нее. Именно здесь должно было вы­ясниться, пойдет ли поезд через Ярославль прямо на Москву или, если это будет уже невозможно, его передадут со Всполья на восток, на Вятку, и дальше пошлют кружным путем.

Простояв во Всполье несколько часов, мы, к на­шему душевному облегчению, двинулись прямо на Москву. Пятого утром мы были в Александрове; до Москвы оставалось сто километров. Но когда мы простояли в Александрове целых пять часов, нас снова охватила тревога: почему такая длинная ос­тановка, неужели мы не поедем прямо в Москву?

Наконец мы все-таки выехали из Александрова и черепашьим шагом стали приближаться к Москве. За окнами пошли знакомые подмосковные станции, дачи, переезды, платформы. На запасных путях сто­яло много разбитых и сожженных вагонов, были за­метны следы бомбежки.

Мне и раньше во многих знакомых до войны ме­стах казалось странным, когда к этим знакомым ме­стам вдруг приближалась война. Но, пожалуй, нигде это не казалось таким странным, как здесь, в под­московной дачной местности.

В десять тридцать вечера поезд остановился у перрона Ярославского вокзала. К Москве в поезде осталось совсем мало народа. В нашем вагоне, кроме нас, ехало всего три человека.

В Москве было холодно. По гулкому мерзлому перрону мы прошли внутрь вокзала. Вокзал был хо­лоден, чист и пуст. Не было ни мешков, ни ме­шочников, ни кричащих женщин, ни детей — никого. В вестибюле дежурили одни милиционеры.

Из Архангельска я никак не мог дозвониться в редакцию. Все ее телефоны — и на Малой Дмитров­ке в старом помещении и в ее последнем помеще­нии, откуда я уезжал, в подвалах Театра Красной Ар­мии — не отвечали. Только здесь, в Москве, позво­нив с вокзала в "Правду", мы узнали, что редак­ция "Красной звезды" теперь находится в том же здании, что и "Правда". Мишка дозвонился до тех­нического секретаря редакции, и тот сказал, что че­рез двадцать минут пришлет машину.

Нет, пожалуй, это было не в десять тридцать, а девять тридцать вечера, потому что по Москве еще ходили трамваи. И нам было удивительно, что по Москве, совершенно темной и пустой, по-прежнему идут, хотя и темные, без света, но все-таки трам­ваи.

Забыл сказать об одной смешной детали, которая, впрочем, тогда вовсе не казалась нам смешной. Ко­гда до Москвы оставалось километров десять, мы, нетерпеливо глядя в окна вагона, вдруг в абсолютной темноте в том направлении, где была Москва, уви­дели вспышки. Мы не могли найти им другого объ­яснения, кроме того, что, очевидно, это наша артил­лерия бьет с окраин Москвы по немцам.

Наша артиллерия действительно била в те дни по немцам с дальних окраин Москвы, но мы все-таки видели не вспышки выстрелов. Только выйдя на чер­ную Комсомольскую площадь, я понял, что, наверное, издалека, в полной тьме, мы заметили вспышки от прикосновения трамвайных дуг к проводам.

Машина из "Красной звезды" пришла на вокзал через двадцать минут. Уже не помню, кто из редак­ционных водителей вез нас в тот вечер, но помню, как мы его расспрашивали о Москве. Что делается, насколько близко немцы, спокойно ли в Москве? Как часто ее бомбят? Все ли живы в редакции? На все эти вопросы он давал нам гораздо более успокаи­вающие ответы, чем мы могли ожидать.

По дороге в редакцию я на минутку заехал на Петровку к тете Варе. Она меня расцеловала, суну­ла мне в руки письма матери, и я, оставив там ве­щевой мешок и обещая приехать спать, поехал в ре­дакцию.

В начале одиннадцатого мы взобрались на пятый этаж "Правды", где в нескольких комнатках ютилась тогда вся "Красная звезда". Ее московская редак­ция состояла тогда человек из двенадцати: Ортенберг, Карпов, Копылев, Вистенецкий, заведующий корреспондентской сетью Бейлинсон, начальник АХО — кормилец и поилец редакции Одецков, две стенографистки и две машинистки. Кроме того, было еще несколько корреспондентов, ежедневно ездив­ших из редакции за материалами на фронт. В их числе Хирен и Милецкий. А вся редакция занимала всего шесть комнат в одном крыле.

Только здесь впервые за все время я почувство­вал всю ту меру оторванности от Москвы, в состоя­нии которой я находился последнее время на Севе­ре. Ребята поили и кормили нас с Мишкой, о чем-то спрашивали, хвалили за некоторые очерки, говорили какие-то хорошие, теплые слова, а я все время чув­ствовал только одно: наконец в Москве, наконец в Москве, наконец в Москве. Я все никак не мог свыкнуться с этой мыслью. В тот день я, наверное, впервые понял, до какой степени, больше всего на свете, люблю этот город.