Константин Симонов - Записки молодого человека

Среди ночи появился Ортенберг. Я пошел к нему, и он стал расспрашивать меня о поездке. Я тут же, с места в карьер, прочел ему вслух "Сына артил­лериста", и поэма сразу пошла в номер.

Наговорившись досыта, часа в два ночи, останав­ливаемый на каждом перекрестке патрулями, я все-таки добрался до Петровки. Тетка поила меня кофе и рассказывала разные обстоятельства московской жизни за время моего отсутствия. Только здесь я смог спокойно прочитать письма матери.

Мать — это было так похоже на нее — в своих письмах больше всего беспокоилась о том, чтобы я не подумал, что она уехала из Москвы, чего-то убоявшись. Она писала, что единственной причиной отъезда было опасение оказаться отрезанной от ме­ня. Зная ее характер, этому нетрудно было пове­рить.

В день приезда меня радостно поразило и в ре­дакции и вообще в Москве общее чувство, что Мо­скву не отдадут. Было ощущение сжавшейся до пре­дела стальной пружины, которая уже дальше сжи­маться не может, а может только разжаться и ударить. В эти дни, когда люди, чем дальше они были от Москвы, тем больше тревожились за ее судьбу, в самой Москве было спокойно и уверенно. Пробыв в ней всего час, я уже почувствовал, что ее действительно никогда не отдадут.

Шестого утром я сдал в редакцию еще один се­верный очерк. С утра у всех было хорошее наст­роение: уже поступали первые сведения о том, что наши войска перешли в наступление.

Вечером, когда мой подвал о действиях торпед­ных катеров на Баренцевом море уже был набран, выправлен и стоял в полосе, я узнал, что в Мо­скву вернулись с фронта Трошкин и Кригер, и, созвонившись с ними, поехал повидаться с ними на квартиру к Кригеру. В квартире было холодно и неуютно, но все равно как-то по-домашнему хоро­шо после всех поездок и скитаний последнего вре­мени.

Не знаю, может быть, когда-нибудь это еще повто­рится со мной, но те декабрьские дни в Москве мне до сих пор кажутся какими-то особенными. Фронт был еще так близко, что все корреспонденты были, что называется, прицеплены к телефону. В любые пятнадцать минут за любым из нас могли прислать машину, и он, надев полушубок, мог уже через два часа оказаться на фронте. Кстати, и полушубки, и валенки, и оружие, и вообще все, что могло пона­добиться в поездке,— все это по возможности по­стоянно находилось под рукой в редакционных "эмках".

Казарменное положение стало тогда не только не­обходимостью, но и привычкой. Жить и спать, пить и есть там же, где ты работал. И все старались держаться как-то потеснее друг к другу; одиноче­ство было противопоказано всем.

И от близости фронта и оттого, что утром мож­но было уехать, а к концу дня вернуться, а следу­ющим утром снова уехать и снова вернуться, созда­валось ощущение какой-то скоротечности жизни, не­которой рискованности и нежелания ничего отклады­вать до завтрашнего дня. Было суматошно, непонят­но и хорошо. Все, что имели, делили по-братски, и никому не приходило в голову составлять далеко идущие планы, рассчитывать свою жизнь или свои отношения с людьми хотя бы на неделю вперед. Все начиналось сегодня и кончалось завтра.

В тот вечер, просидев и проговорив несколько ча­сов за столом, мы все тут же, у Кригера, улеглись спать. А наутро приехавший за Трошкиным и Кригером водитель вошел со словами, что Япония объ­явила войну Америке и Англии.

Я совершенно не предполагал тогда, что дела по­вернутся так, как они повернулись: мне казалось, что, очевидно, не сегодня, так завтра и у нас тоже начнется война с Японией. Мы все были взволнова­ны; Кригер и Трошкин сразу поехали к себе в "Из­вестия", а меня водитель отвез в "Правду". По до­роге мне мерещилась халхингольские стели, и каза­лось, что я опять попаду на Дальний Восток.

Но когда я явился к Ортенбергу, он сказал, что мои предположения неосновательны и вряд ли на Дальнем Востоке следует ожидать каких-либо осо­бых событий. По крайней мере в ближайшее время.

В этот день я написал и сдал еще один очерк о Севере, а вечером вместе с Трошкиным, Кригером и Женей Петровым мы поехали в совершенно пустой в это время Клуб писателей.

Надо сказать, что в эти декабрьские дни писа­телей в самой Москве оставалось мало. В "Извести­ях" работали Петров и Лидин, в "Правде" — Ставский, писал в газеты никуда не двигавшийся из Москвы старик Новиков-Прибой, а почти все осталь­ные или были на разных фронтах, или в эвакуации.

В клубе в эту зимнюю ночь было совершенно пу­сто, никого, кроме нас. Нам выдали роскошный по тому времени харч с выпивкой, и мы просидели за столом до утра.

Женя Петров, когда на него находил стих, мог целыми часами не вставать из-за рояля. У него был чудесный слух и замечательная музыкальная память, Он играл на рояле то обрывки каких-то мелодий, то танцы, то музыкальные шутки.

Это была шумная и хорошая ночь, которой при­давал оттенок некоторой мрачности только огром­ный совершенно пустой дом. Мы разошлись, когда уже светало. Было морозно, иней обсыпал деревья, и улица Воровского казалась аллеей из прочитан­ных в детстве сказок. Я еще никогда не видел та­кого сплошного, такого красивого инея на всем: на домах, на деревьях, на проводах.

Накануне редакция забронировала мне номер в го­стинице "Москва". Я пришел в него рано утром, в большой и пустой. Не могу вспомнить другого такого тоскливого утра. В редакции все еще спали после номера. Я позвонил туда, думал поработать, но ма­шинисток не было на месте. Кроме тех своих товари­щей, с которыми я провел эту ночь, у меня в Мо­скве не было ни одной знакомой души, которой мож­но было бы позвонить. Сурков и Слободской вме­сте с поездом своей фронтовой газеты очутились в эти дни на несколько десятков километров восточнее Москвы, в Обираловке. По игре случая, из-за того, что эта газета базировалась в поезде, а поезд по­ставили в Обираловке, четыре центральных газеты оказались именно в эти дни ближе к передовой, чем газета Западного фронта.

Впрочем, говорили, что со дня на день ее редак­ция должна была переехать в Москву.

Мне было дано еще два дня, чтобы окончательно отписаться за поездку на Север. Я начал писать очерк "Однофамильцы" и на следующий день, не выдержав гостиничной жизни, вернулся в редак­цию.

Мне отвели комнату, в которой стояли шкафы кар­тотеки, и поставили туда диван и стол.

Положение на фронте прояснилось, наступление развертывалось, и в Москву стали одного за другим вызывать людей, по приказу редактора выехавших до этого в Казань, где была наготове вторая редак­ция "Красной звезды", дублировавшая московскую. Приехал Габрилович, за ним — Павленко.

Читаю стихи