Константин Симонов - Записки молодого человека

— А когда будет конец навигации? — спросил я.

— А кто его знает,— сказал морской комендант.— Как мороз хватит, так и конец. Может, через день, а может, и через неделю.

После этого невеселого заявления мы в ожидании отплытия все-таки к ночи переселились на пароход "Спартак". Кроме нас троих, этим пароходом в Ар­хангельск отправлялись еще морской полковой ко­миссар со своим адъютантом и старенький капитан второго ранга. Полковой комиссар устроился в каю­те у капитана, а мы — кто где. Зельма пристроил­ся на коротенькой лавке в каюте у пароходного механика. Это имело два неудобства. Во-первых, лавка была очень уж короткой, а во-вторых, глав­ный механик, сварливый старый моряк лет пятидеся­ти пяти, служака и педант, терпеть не мог молодого капитана и все время, свободное от сна и вахты, неутомимо посвящал Зельму в разные отрицательные подробности капитанской жизни. Впрочем, Зельма с присущим ему хладнокровием находил в этом хо­рошую сторону и говорил, что теперь он, как никто, знает быт корабельных механиков и может написать целую хронику внутрикорабельных отно­шений.

Капитан второго ранга, я и Мишка устроились в кают-компании, капитан и Мишка — вдвоем на дива­не, а я — в углу на полу, на полушубке.

Наш быт на корабле был бытом людей, неожи­данно зазимовавших во льдах. Мы сели на пароход 15 ноября, а сошли с него только 28-го. Пер­вые пять дней мы жили в ожидании того, когда наконец подойдут все эшелоны с людьми. Жизнь наша состояла из сна, по принципу чем дольше, тем лучше, из еды, весьма умеренной, и из развле­чений трех видов: игра в "козла", чтение изящной литературы и слушание патефона. Патефон этот поч­ти беспрерывно играл в находившейся по соседству с кают-компанией комнатке буфетчицы и корабель­ной докторши. У них было всего шесть пластинок, но зато они заводили их беспрерывно. Буфетчице Нине особенно нравилась пластинка "Лимон-Лимонейро", а докторша Клава предпочитала "Прощай, мой та­бор". Впрочем, иногда они заводили и остальные че­тыре пластинки, которые мне тоже удалось заучить наизусть.

Довольствие мы получали на суше; перевести нас на корабельное обещали, когда отчалим.

Однако запасливый Зельма все-таки, на наше сча­стье, заставил ленивого Мишку пойти вместе с ним куда-то в АХО за сухим пайком. Они принесли не­сколько буханок хлеба, чай и сахар. Никто из нас даже не предполагал, как это нас выручит.

На четвертые сутки на пароход начали грузить людей, возвращавшихся с оборонных работ. Их гру­зили весь четвертый и весь пятый день. Несмотря на протесты распоряжавшегося погрузкой капитана, надеясь на то, что наш пароход не застрянет в пу­ти и пройдет до Архангельска всего тридцать ча­сов, на него погрузили вместо полутора две с по­ловиной тысячи человек.

"Спартак" был лесовозом. Две тысячи человек разместились в трюмах, а пятьсот — прямо на па­лубе, в надежде на то, что переход продлится не­многим больше суток и это время как-нибудь мож­но и перетерпеть. Люди не хотели ждать никаких других вариантов отправки. Все это 6ыли архангель­ские жители, пробывшие по два — два с половиной месяца на тяжелых земляных работах, оторванные от семей, не слишком сытно питавшиеся все это вре­мя и, конечно, отчаянно скучавшие по дому. Все они хотели любой ценой хотя бы на день раньше вернуться в Архангельск. Всем им выдали на всякий случай трехсуточный сухой паек — хлеб, сахар, чай, по две селедки,— но погрузка продолжалась два дня, и у тех, кто получил этот сухой паек с самого начала, он был к тому времени, когда мы отплыли, уже почти съеден.

Большого мороза не было, стояло два — четыре гра­дуса, но и в этих условиях перспектива просидеть около суток на открытой палубе была не слишком-то веселой.

Кандалакшский залив тем временем затянуло льдом; мела поземка, и минутами казалось, что мы стоим вмерзшие в лед где-нибудь в Арктике.

Наконец, два маленьких полуледокольного типа буксирчика, трепыхаясь вокруг нас, стали проделы­вать нам во льду дорожку. Но это оказалось не так-то легко. Пятьдесят или шестьдесят километров, ко­торые нам пришлось идти по Кандалакшскому зали­ву до выхода в Белое море, стоили нам двух с лиш­ним суток пути. Дул ветер, и было нестерпимо смотреть на людей, ютившихся на палубе. Для них натянули навесы, поили их несколько раз кипятком, но все равно я впервые за время войны почувство­вал себя так отвратительно — человеком, который сидит в этой кают-компании, как в стеклянной бан­ке, из которой все видно, но помочь ничем нельзя. Мы жили в этой кают-компании, выходившей иллю­минаторами на палубу, ели, правда, скудный, но все-таки обед; я спал на полу, но в тепле. А за стенкой кают-компании люди стояли в очередях за кипятком и спали на голой палубе, просыпаясь от холода. Мы были бессильны чем-нибудь помочь, потому что кают-компания тоже была теперь набита до отказа. Но чувство все равно было ужас­ное.

На вторые сутки после нашего выхода из Канда­лакши у многих кончился запас продовольствия, но люди терпели, надеясь, что теперь через сутки уже будут в Архангельске. Мы наконец вышли в откры­тое море, и теперь действительно казалось, что еще сутки — и все. У кромки льда перед устьем Север­ной Двины на тот случай, если бы ледовые условия не позволили пройти нам самим, нас должен был встретить ледокол. Войдя в открытое море, все вос­прянули духом.

Что до меня, то я все эти дни, чтобы меньше думать о происходившем кругом, забирался в каюту третьего помощника, когда он был на вахте, и пи­сал там стихи. Я написал за эти дни семь или во­семь стихотворений. В том числе "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." и "Словно смотришь в бинокль перевернутый". А что еще было делать, кроме писания стихов? На душе было скверно, а в животе пусто. И все это, вместе взятое, делало ме­ня злым и работящим.

К концу четвертых суток мы дошли до кромки льда у устья Северной Двины. Сначала в заливе лед был нетвердый, а дальше, в реке, стояло густое, толстое, сплошное сало. Через три часа хода выяс­нилось, что мы двигаемся с максимальной скоро­стью двести-триста метров в час. Но и для того, чтобы сделать эти двести-триста метров, приходи­лось все время форсировать машину, давать зад­ний и передний ход, опять задний, опять передний, а толку не выходило почти никакого.

Впереди с обеих сторон уже были видны берега. Судя по тому, что застряли не одни мы, а еще не­сколько пароходов, пришедших раньше нас, ледокол уже давно ожидали. Мы думали (потом это подтвер­дилось), что как раз в это время пришел караван английских судов с военными грузами, и ему проби­вали путь все наличные ледоколы.

Наш капитан дал радиограмму начальству, что он ждет ледокол этой ночью. Учитывая, что у него две с половиной тысячи людей на борту, он был уверен, что ледокол пришлют. Настроение в этот вечер у всех было лучше. Никто из ехавших на пароходе не хотел верить, что мы можем застрять теперь здесь, в виду самого Архангельска. Но на следую­щие, пятые, сутки ледокол не появился. Мы продол­жали медленно двигаться во льдах. Многие люди на борту уже явно голодали. Появились больные. Док­торша Клава приходила в кают-компанию и рыдала навзрыд, говоря, что она не может больше ходить по трюмам и видеть, что там происходит.