Юрий Мамлеев - Воспоминания

Когда я встретился с Гейдаром Джемалем, он был ещё очень молод, но с явной любовью к философии, к метафизике и к абстрактному мышлению. Он неумолимо прогрессировал в самопознании и чрезвычайно меня заинтересовал. Надо сказать, что в нашем узком эзотерическом кругу так повелось, что тон задаю я. Однако влияние на меня других персонажей Южинского, я имею в виду Головина, Провоторова, Степанова, а потом и Джемаля, трудно переоценить. Мы все влияли друг на друга, давали друг другу советы, и это был очень глубокий духовный союз, причём возникший совершенно спонтанно, без всяких усилий. Это было объединение душ, очень разных, но имеющих что-то глубинно-общее. Кроме того, мы делились друг с другом своими откровениями, озарениями, видениями; это было общение с элементом свободного познания. И это было удивительно. Что же касается таинственной фигуры Провоторова, то он всегда стоял в стороне; он общался только со мной, и очень коротко с Головиным. Таким образом, его воздействие на других персонажей нашего круга шло через нас. Провоторов был визионером; это совершенно специфическая сфера, и кроме того, он обладал колоссальными теоретическими и практическими знаниями метафизики, и вполне объяснимо, что такие люди гораздо более замкнуты, чем простые философы. Но нас с ним сблизили мои рассказы. Они произвели на него значительное впечатление, и он открылся мне. И я ему, естественно, отплатил той же монетой.

Но теперь о Джемале. Как я упомянул в начале, Дарик рос не по дням, а по часам. Жил он в центре Москвы, в районе Арбата, в старом доме, в просторной трёхкомнатной квартире. У него была жена, Лена Джемаль – личность совершенно выдающаяся и по-женски глубокая, сыгравшая значительную роль в будущем нашего круга. Потом, в далёкие 90-е, она стала подругой моей жены, разошлась с Джемалем и соединила жизнь свою с самим Головиным. Она осталась ему верна до конца своих дней. Умерла Лена уже в начале XXI века. Эта была одна из самых необычных женщин нашего круга. И если Ларису Пятницкую я, можно сказать, изобразил в «Шатунах» в виде Ани Барской, то влияние Лены сказалось на некоторых персонажах романа «Московский гамбит», который я написал уже в эмиграции (замечу в скобках, что мои астрологические линии не указывали на эмиграцию, однако Валентин Провоторов сказал, что такое бывает, что я переместился на Запад лишь физически, духовно же остался и продолжал жить в России. Так оно и было).

Мне припомнился один момент, когда перед самым отъездом я встречался с Женей Головиным. Это было в начале семидесятых. У Жени тоже были мысли об отъезде из Союза, но его отговорила Белый Тигр. Она сказала следующее:

– Даже и не думай; таких, как ты, Запад на дух не переносит. Ты чересчур духовен и чересчур иррационален. В конце XIX века возможность твоего существования там ещё можно было рассматривать, и то с большими оговорками – ты русский до мозга костей… И потом, эта твоя манера жить, это презрение ко всему социальному, полное игнорирование его… На Западе ты просто пропадёшь.

Итогом было то, что Белый Тигр уговорила Женю Головина остаться в Советском Союзе, и я думаю, это было решение правильное.

Но всё-таки обратимся к самому Джемалю. Наше общение было очень интересным в плане того, что оно было философским. Дарик обладал мощной интеллектуальной интуицией. Тогда ещё у него не было более или менее сложившейся системы, которую он явил миру уже в 90-е годы, написав свои основные книги. Кроме того, он тогда не был исламистом; в ислам он вошёл только в конце восьмидесятых. И он не занимался политикой. Проще говоря, это был немножко другой Джемаль, чем принято думать; это был Дарик, более близкий и родной нам – простой московский философ в высшем понимании этого слова. И хоть тогда он до некоторой степени был ближе нам, чем сейчас, всё же его вхождение в ислам не имело для нас значения – что ж, ислам, так ислам, дело хозяйское. Наше общение протекало на метафизическом, а не на религиозном уровне. А наши с ним метафизические изыскания были во многом общие, во многом шли параллельно. Благодаря своей мощной интеллектуальной интуиции (в геноновском смысле этого слова) Дарик быстро вошёл в духовную ситуацию начала 70-х годов; он легко оперировал вещами, мало понятными другим людям – не только простым обывателям, но и ярким представителям философских кругов.

А на другом полюсе был Валентин Провоторов. Они были абсолютно противоположны друг другу, потому что Провоторов, конечно, с почтением относился к чистой мысли как таковой, к её возможности проникновения в высшие сферы бытия, но дело в том, что он был практиком, и это наложило глубокий отпечаток на его личность. Он с иронией относился ко всяческим проявлениям «золотых снов» в духовном плане, и чувствовалась в нём горечь по отношению к судьбе рода человеческого. Вот такие были противоположные личности. Я как бы метался меж ними; встречаясь с Провоторовым, я погружался в один мир, Джемаль уводил меня в совершенно другой. Это было безумное кружение по лабиринтам духа.

Лена, жена Джемаля, относилась к нашим встречам с восторгом и говорила, что мечтает работать в морге. Вообще, дом Дарика был открыт не только для меня. Как-то Владимир Буковский забрёл случайно к Джемалю и был настолько поражён его философией, что заявил:

– Если мы придём к власти, мы вас первого расстреляем.

Хоть это и было сказано полушутя, тем не менее это высказывание показательно.

Посещала этот дом, конечно, и Лариса Пятницкая, и забредал пару раз вышедший из лагеря Илья Бокштейн, безумный поэт, впоследствии эмигрировавший в Израиль. Он очень ценил духовный мир России, но, конечно, здесь ему с его темпераментом оставаться было нельзя. С Джемалем общий язык они нашли.

Общение с Дариком было очень типичным для нашего эзотерического кружка на Южинском. Надо сказать, что оно сопровождалось не просто интеллектуальным, интуитивным познанием, но сам образ жизни был неким подтекстом того, что творилось на уровне интеллектуальной интуиции. Иными словами, мы не просто отвлечённо философствовали – наша философия исходила из самых тёмных глубин нашего существа, она превращалась в творчество. Это легче всего выразить в художественной форме, потому что жизнь была для нас тогда художественным произведением, не поэмой, конечно (потому что поэмой был XIX век), а каким-то проникнутым уже даже не Достоевским, а чем-то иным, суровым романом.

Удивительная вещь произошла, когда я, наконец, познакомил Дарика с Головиным. Джемаль с лёгкостью вошёл в наш круг. И Евгению была очень интересна их встреча, потому что он как раз занимал особое место – он был мощным поэтом метафизического уровня и столь же мощной того же уровня личностью. Его образ жизни был совершенно потрясающим. И ещё, глядя на него, складывалось впечатление, будто он достиг какой-то совершенно особой реализации. Джемаль был просто восхищён им, и у них началось продуктивное общение, как и у меня с Провоторовым, как и у меня с Джемалем… В общем, южинский круг замкнулся.