Юрий Мамлеев - Воспоминания

Поэтому, пребывая в подобной ситуации, я был полностью удовлетворён как писатель – меня окружали мои люди; это была и молодёжь, и профессора; кто угодно, но они понимали: в этой кузнице куётся настоящая литература, не советская, а именно русская. Так же, как именно к русской, а не к советской литературе принадлежат Платонов и Булгаков. Таким образом, я был счастлив пребыванием в подобной среде. Там были известные люди – как в будущем, так и уже в настоящем – и были неизвестные, но все они секли в литературе и в какой-то мере в философии.

Однако вопрос, как я уже говорил, состоял в том, как сохранить свои произведения, потому что случиться могло всё что угодно, да и публикация, как известно, не последнее дело в литературном творчестве. Сначала мы с Машей решили, что лучше всего остаться в Союзе и попытаться передать мои произведения на Запад. Это было возможно, в частности, через художников-неконформистов, у которых каналы общения с Западом были достаточно хорошо налажены. Вполне приемлемо, хотя и не без риска, было переправить произведения по этим каналам. И едва мы собрались осуществить задуманное, как вышел указ Правительства СССР, настолько ошеломляющий, что ситуация перевернулась на 180 градусов. Указ заключался в том, что любая попытка передать произведение искусства (в частности, речь шла о литературе) за рубеж без официальной санкции Союза писателей является уголовным преступлением и, следовательно, автор этого произведения или тот человек, который пытался его переправить, подлежат уголовному преследованию. Это выглядело совершенно чудовищным и выходящим за рамки здравого смысла… Получалось теперь, что если стихи какой-нибудь молодой девушки о любви, цветах и бабочках попадут на Запад с целью публикации, то эта девушка должна будет отмотать срок. Самое абсурдное заключалось в том, что запрещена была передача любых произведений искусства, которые даже и не пахли никакой антисоветчиной, вообще никакой политикой. Подобные факты подлежали рассмотрению, автор легко обнаруживался, и ему могли пришить уголовное дело. Получить «красный гонорар» за свои произведения – это было уже слишком. Это стало для нас с Машей последней каплей. Мы решили уехать из Союза. Уехать, чтобы сохранить произведения, иначе они могли здесь просто пропасть – безумная практика неожиданных обысков продолжалась аж до 80-х годов – в каких-то унитазах всё ещё искали какие-то стихи какой-то поэтессы, в духе Ахматовой… Таковы были сюрреальные картины советского космоса.

Итак, решение было принято. Ясное дело, за ним, помимо указанных выше обстоятельств, стояло и естественное желание повидать мир. Стоит он того или нет – другой вопрос. Уехать по диссидентскому «каналу» для нас особого труда не составляло – ведь мы были диссидентами. Если бы какой-нибудь человек с улицы пришёл и сказал: «Я хочу уехать из СССР», у него сразу возникли бы большие неприятности. Но мы в этом отношении были на хорошем счету, и заявления на выезд из страны от людей нашего плана только приветствовались. «Уезжайте с Богом!» И, как известно, этим диссидентским «каналом» воспользовались многие, в том числе политики. В конце концов уехали Буковский, Солженицын, Синявский – «диссидентский» и параллельный еврейский «каналы» были наводнены инакомыслящими.

Слух о нашем с Машей отъезде был принят по-разному. Некоторые столичные дамы из изысканных кругов неконформистского мира, жёны художников, говорили так:

– Что? Юрочка уезжает на Запад? Да он там пропадёт, на этом холодном Западе. Ему бы сидеть где-нибудь на дачке, да под кусточком, с водочкой и томиком Блока, а не пускаться в подобные авантюры.

Реакция близких друзей была, конечно, иная. Как я уже говорил, Женя Головин тоже хотел уехать, ведь он был большой поклонник западной маргинальной поэзии, но здравый смысл и Белый Тигр победили – он остался. И когда я пришёл к нему прощаться с ним и с Белым Тигром, мы просто простились – не навсегда, но формально как будто бы навсегда, потому что советская власть устроилась очень прочно. Но внутреннее ощущение было такое, что мы ещё увидимся.

Простившись с Женей, я поехал восстановить связь с Алексеем Смирновым на его дачу под Москвой. Он обложился семейством, чувствовал себя очень хорошо и никуда уезжать не собирался…

С Ковенацким Володей я проститься не смог, потому что он тоже отдалился от нашего круга, но по другой причине, чем Смирнов, который хотел обособиться и вести сугубо эстетскую, благополучную и в то же время мистическую жизнь. У Ковенацкого была другая ситуация – он попал под влияние каких-то людей, которые, может быть, пообещали ему золотые горы за его замечательные произведения… В общем, он прекратил общение с нашим миром. Больше я его не видел; когда я вернулся из эмиграции, он уже покинул этот мир.

Конечно, мы с Машей навестили Провоторова, но там всё было спокойно. Он не то чтобы одобрял мой отъезд, но считал его вполне адекватным, потому что писатель должен же быть всё-таки опубликован при жизни, да и посмотреть этот безумный, безумный, безумный мир было бы интересно. Мы провели хороший дружеский вечер, и на этом расстались.

Как ни странно, я не могу восстановить в памяти обстановку, в которой мы простились с Дариком, но какой-то глубокий смысл был заложен в этом прощании, потому что я чувствовал, что он уже идёт по какому-то своему, особому пути, в чём-то близкому мне, но в чём-то и очень отдалённому, и ему, видимо, предстоит ещё открыться в этом отношении. Так оно и произошло в будущем, когда я уже уехал.

Было организовано общее прощание на какой-то большой квартире, куда каждый мог прийти и проститься. Для этого там была выделена маленькая комнатка, где я принимал всех желающих. Это было уже непосредственно перед вылетом в Австрию (именно в Австрии был пункт приёма инакомыслящих, откуда дальше все распределялись – кто в Израиль, кто в Америку. Еврейская эмиграция, как правило, в Израиль, диссиденты – в США. Но иногда и в другие страны). Этот прощальный вечер был наводнён публикой, причём было много незнакомых людей; как оказалось, они были моими горячими поклонниками, читали мои произведения в самиздате или просто слышали – были на моих чтениях или каким-то ещё образом, но они представились, а я их не узнал; в общем, слухами Москва полнилась. И было бы ещё больше народу, но как впоследствии выяснилось, некоторые просто побоялись прийти; мало ли что – уезжает весьма известный в неконформистской среде человек – как бы чего не вышло. И тем не менее людей было очень много; я не мог со всеми уединяться, тем более, многих я не знал. С кем-то удалось поговорить наедине… Но я бы не сказал, что из этого получилась исповедь или нечто сакральное; в конце концов я просто страшно устал. В итоге было обычное прощание; при этом что-то напряжённое, тревожное висело над всеми, какое-то ощущение неизвестности…