Юрий Мамлеев - Воспоминания

Наряду с этим у нас состоялось знакомство с нашей белой эмиграцией – с достойными и образованными людьми, которые ещё были живы. Нас почему-то сразу приняли на самом высоком уровне, хотя я был не известен как писатель. Я, конечно, говорил, что я гонимый писатель, но этого всё-таки было недостаточно… Тем не менее русские эмигранты принимали нас очень тепло.

Одним из прекраснейших людей, с которым нам довелось познакомиться, был Николай Иванович Раевский. Он, разумеется, был дворянского происхождения. И он был дипломатом, атташе по культуре во французском посольстве и имел французское гражданство. Белая эмиграция всегда была ориентирована в сторону Франции; глубокие и крепкие связи на этой почве установились ещё в XIX веке.

Раевский жил в великолепной квартире, скорее напоминающей музей, и сам, неторопливый, сосредоточенный, он походил на рефлексирующего русского барина, пожившего, однако, на Западе и хлебнувшего в своё время немало горя. Он рассказал нам историю своей жизни.

Когда он оказался в Париже, с ним случилось несчастье. По какой-то причине он порвал с человеком, от которого зависело на тот момент его материальное благополучие, и, как и многие эмигранты, остался совершенно обездоленным, брошенным в хаос жизни после Первой Мировой войны, этой страшной бойни. И, не имея ни средств к существованию, ни крыши над головой, ничего вообще, он в полузабытьи бродил по Парижу и в какой-то момент оказался возле моста через Сену. Видимо, аура этого места привлекла его. Дело было уже к ночи; он стоял, облокотившись, глядел в воду, и постепенно в нём зрело решение покончить со всем, броситься в эту мутную реку. И вдруг он увидел человека. Он не придал этому особого значения, но человек приближался именно к нему и, подойдя, вдруг спросил:

– Вы нуждаетесь в этом ? – и вынул из кармана большую пачку денег, как в сказке или в святочных рассказах Диккенса.

Николай Раевский, молодой тогда, что-то ответил, развёл руками, а незнакомец улыбнулся и вручил ему эти деньги. Это была очень большая сумма, и это спасло ему жизнь, потому что тогда в Европе не было никакого социального страхования, оно появилось только после Второй мировой войны и Великой депрессии в Америке… и очутиться без квартиры и без средств к существованию, ночевать на улицах – это было ужасно. Да и потом, никакая страховка не смогла бы это покрыть.

Но Николай Иванович Раевский не стал терять времени даром, не стал плыть по течению. Придя в себя, он избрал единственный путь, который был возможен для многих эмигрантов в то время, – вступил в так называемый Иностранный легион и отправился воевать в Африку. И вот, пройдя этот нелёгкий путь, он получил французское гражданство. Он был образован, идеально владел французским языком и в конце концов добился в глазах французских граждан такого признания, что стал дипломатом – представителем Франции по культуре. Русский дворянин стал представлять французскую культуру.

Это была одна из самых тёплых и необычных встреч с нашими соотечественниками за границей.

Потом были встречи с другими представителями русского дворянства – среди них были две замечательные семьи – Дерюгиных и Разумовских. Семья Разумовских очень известна в среде эмигрантов, она переехала во Францию ещё во времена Российской империи и сохранила русскую культуру, язык, сам дух русской жизни. В Австрии есть даже улица Разумовских. Эти семьи были преданы России и, конечно, русской вере. Маше особенно понравилось в доме Дерюгиных – он был буквально пронизан духом православия, и ей было хорошо и интересно с этими людьми.

В Вене был храм Николая Чудотворца, а в эмиграции православная церковь – это русский светоч; это был символ подлинной, если угодно, невидимой России; той России, которую мы хранили в наших душах.

Однако не стоит забывать, что мы были всего лишь диссидентами, чей путь лежал в США. Дело в том, что интуитивно мы хотели попасть во Францию, а не в Америку. Мы были во французском посольстве, но Франция официально не принимала эмигрантов. Только в особых случаях. У нас не было никакой зацепки, но тянуло нас, как и многих русских интеллигентов, именно во Францию. Увы, попасть в эту страну для эмигранта считалось исключительной удачей.

Но знакомство с австрийскими интеллектуалами состоялось. Первым из них был президент австрийского ПЕН-клуба, писатель Рейнгард Федерман. Это был очень чуткий и глубокий человек, человек настоящей европейской культуры, увы, исчезающей. Я представился ему как писатель самиздата. Он отнёсся ко мне с большим участием. Федерман издавал литературный журнал Pestsaule, и я сразу же передал ему два своих рассказа. Они были мгновенно переведены на немецкий язык и вызвали бурю восторгов даже среди наборщиков. Федерман оценил их очень высоко и сразу почувствовал, какого толка я писатель. Некоторые интеллектуалы уговаривали нас остаться в Австрии; теоретически это было возможно, однако эти предложения были некоторой неожиданностью для нас, поскольку мы уже серьёзно настроились на США.

Федерман часто приглашал нас в гости. Маша, кстати, владела немецким языком (это был её школьный язык), и поэтому нам было легко общаться не только с Федерманом, но и с людьми на улицах. У нас быстро установились не только литературные, но и тёплые отношения с президентом австрийского ПЕН-клуба. Два упомянутых рассказа – это была моя первая настоящая публикация. На немецком. В Союзе был только самиздат. Но самиздат самиздатом, а публикация – это фиксация творчества на социальном уровне, так что я был очень доволен и благодарен Федерману, и настроение у нас с Машей в Вене было весьма приподнятое. И кроме того, были прогулки по великим музеям, дворцам, и куча знакомых – местные русские, австрийцы… А ещё был литературовед Чертков, которому я показывал свои рукописи. Он в них очень углублялся.

Почти одновременно с нами в Вену прилетел Эдик Лимонов вместе со своей очаровательной Леночкой. Мы дружили, но проживали в разных гостиницах. Лимонов тогда был ещё поэтом – то есть о какой-то революционной борьбе пока речи не шло. Леночка его дружила с Машей, они прекрасно общались и ходили вместе по магазинам. Мы с Лимоновым сидели по кафешкам, пили австрийское пиво с венскими сосисками и тоже прекрасно общались. В общем, жизнь была многослойная.

Но с Лимоновым, к сожалению, пришлось временно расставаться, потому что они с Леночкой полетели в Америку через Рим. Надо сказать, что все мы провели в Вене почти полгода, и пока тянулось оформление, туда-сюда, как говорится, наши пути немного разошлись – чета Лимоновых отправилась в Рим, чтобы оттуда лететь в Америку, литературовед Чертков принял решение остаться в Вене, потому что Венский университет пригласил его на должность преподавателя русской литературы. Он решил не испытывать судьбу и остаться в тихой гавани Вены, вне мировых бурь и истерии мира сего, охватившей весь XX век. Кажется, он нашёл своё место.