Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

В голове у меня мелькает тревожная мысль: «Нельзя испытывать судьбу дважды». Но приказ есть приказ. По какой-то странной ассоциации мне вдруг вспоминаются слова из песни «В лесу прифронтовом»: «И что положено кому, пусть каждый совершит!..»

Отправляемся втроем: водитель агитмашины, Кони и я. Поездка в район прорыва проходит без особых происшествий. Прибыв на место, мы с Кони устанавливаем агитмашину на холме, репродукторами к дороге, и попеременно, подменяя друг друга, ведем передачу. За дорогой какие-то канавы, ручей с переброшенными через него ветхими мостками, заболоченный луг, еще дальше перелесок.

Репродукторы далеко разносят наши голоса, призывающие фашистов сдаваться в плен. И они сдаются, конечно, не столько потому, что мы так уж убедительно агитируем, сколько потому, что их положение действительно безвыходное. Вылезают из канав, переправляются вброд и по мосткам через ручей, тащат под руки раненых. Идут по одному, по два, по три, целыми группами! Грязные, оборванные, голодные, с потухшими глазами.

Перейдя ручей, они с поднятыми руками приближаются к агитмашине, бросают оружие и отходят в сторону. Вскоре возле машины вырастает целая гора оружия — автоматов, карабинов, пистолетов. Даже несколько фаустпатронов! А в стороне скапливается толпа пленных. С каждым часом она увеличивается. На грузовике к нам подъезжает майор Э. Г. Казакевич. Он обещает прислать солдат для конвоирования пленных и машину для транспортировки трофейного оружия.

Приближается вечер. Начинает темнеть. Мы собираемся уже закончить передачи, но у перелеска появляется новая толпа немцев. В бинокль различаем крупную группу. Пожалуй, самая большая из всех, которые сегодня сдались нам в плен. Решаем провести еще один, последний, «заход» передачи и усталыми, охрипшими голосами отдаем команду через микрофон.

Вначале все идет гладко: немцы переходят через ручей и направляются к нам. Но затем происходит нечто неожиданное: вместо того чтобы поднять руки и идти гуськом, они рассыпаются цепочкой и приближаются к нам боевым порядком. Обходят холм с флангов, охватывают его клещами… В течение дня все шло так тихо и мирно, без малейших происшествий, что мы немного «размагнитились», утратили чувство опасности. И вдруг такая угрожающая ситуация!

Пленные, стоящие невдалеке, конечно, заметили и поняли, что происходит. Они как будто не собираются нападать на нас с «тыла», но и не выражают намерения взять оружие и вместе с нами отражать атаку. В их толпе чувствуется какое-то движение: одни взволнованно перешептываются, другие смотрят на нас с любопытством и даже насмешкой. Атакующие между тем подходят все ближе и ближе.

Я говорю Кони:

— Будь нас здесь трое или двое — ничего не изменится. Уходи, пока еще есть возможность!

Кони отрицательно качает головой:

— Нет, Володя, я остаюсь с вами.

Уже после войны я видел фильмы, где в подобной же ситуации младший друг тоже хочет остаться. Тогда старший на правах командира приказывает ему, и тот уходит, сдерживая слезы. Конечно, бывало и так. Но у нас происходило иначе: я не приказываю, и Кони остается. А ведь ему только девятнадцать! Семнадцатилетним юношей вступил он добровольцем в ряды Советской Армии и вместе с нами, плечом к плечу, прошел трудными дорогами войны от предгорий Кавказа до предместий Берлина. Еще под Новороссийском его приняли в члены Ленинского комсомола. Принимая из рук помощника начальника Поарма майора Николая Суркова комсомольский билет, Кони поклялся, что не пожалеет сил для того, чтобы в борьбе с нашим общим врагом — немецким фашизмом — оправдать высокое звание комсомольца. И он сдержал свою клятву, всегда вел себя так, словно не ведал страха. Вспоминаю эпизод. Однажды в феврале 1945 года в окруженном нашими войсками Шнайдемюле мы с ним выехали на передовую, которая находилась в самом центре города. Поставив агитмашину у какой-то полуразрушенной стены, спустились с микрофоном в подвал. Из этого, как нам казалось, надежного укрытия мы и начали вести передачу. По традиции сперва был передан в качестве «музыкального вступления» какой-то шлягер, кажется «Розамунда». Как всегда, немцы в этот момент огонь не открывали: видимо, с удовольствием слушали любимую песенку. Но когда мы, сменяя друг друга у микрофона, стали призывать немецких солдат прекратить бессмысленное сопротивление, сдаться в плен и этим спасти свою жизнь, — вот тут-то начался ад кромешный. В тот квадрат, где стояла агитмашина, обрушился град снарядов и мин. Наши голоса, хотя и усиленные репродукторами, тонули в грохоте разрывов.

Наконец передача закончилась и — опять по традиции — зазвучал бравурный мотив очередного шлягера. Обычно, услышав уже первые звуки «музыкального финала», гитлеровцы прекращали обстрел. Подобной реакции мы ожидали и сейчас, тем более что звучала очень популярная среди немецких солдат «Блондес Кетхен». Но на этот раз обстрел не только не прекратился, но стал еще более ожесточенным. Снаряды и мины ложились все ближе и ближе, от их разрывов дрожали стены дома. Очевидно, нас засекли и взяли в артиллерийскую вилку. Каждую минуту можно было ждать прямого попадания, от которого не спас бы и массивный свод подвала. А наверху, как в насмешку, из репродукторов лилась веселая мелодия. Необходимо было немедленно выключить проигрыватель наверху, в машине. Но наш звукооператор, молодой старшина, впервые выехавший на передачу, растерялся. Тогда Кони, не раздумывая, выскочил из подвала, и в следующее мгновение песня оборвалась на словах — «красотка Кетхен не успела доцеловать своего дружка»… Через несколько минут умолкла и вражеская артиллерия: ориентир был потерян. Когда мы вышли из подвала, Кони стоял на подножке машины и сметал с крыши обломки битого кирпича…

Это было три месяца тому назад.

А сейчас мы — водитель, Кони и я — стоим втроем перед нашей агитмашиной и смотрим на приближающуюся вражескую цепь. Нервы напряжены до предела. Немцы совсем близко. Кажется, еще секунда — и они бросятся на нас, сомнут и уничтожат. Но вдруг опять совершается что-то неожиданное. Очевидно, по команде, которую мы не слышим, они свертывают цепь, выстраиваются гуськом и с поднятыми руками подходят к нам.

Впереди шествует (именно не идет, а шествует) морской офицер в форме капитан-лейтенанта. Он останавливается в нескольких шагах от нас, молодецки отдает честь, с театральным пафосом отстегивает от пояса офицерский кортик, протягивает его мне как старшему по званию и удаляется, четко печатая шаг. Его солдаты, молча и хмуро, без всякой патетики, бросают свои автоматы на груду оружия и тоже отходят в сторону. Ну и дела…

(С того памятного дня прошло 37 лет, но я до сих пор не могу понять, зачем капитан-лейтенанту понадобился этот спектакль с атакой? Чтобы пощекотать нам нервы? А может быть, он действительно хотел боя, но, не встретив сопротивления, в самый последний момент передумал?)